План D накануне
Шрифт:
…тем более оставалось всё меньше времени. Он не успевал править все его вставки с должным вниманием, часто от смеха болел живот, от возмущения едва не случался сердечный приступ. Тхить Куанг Дык совершил самосожжение уже девять лет назад, а он всё ещё топтался с этимологией слова «информация».
Поездка Оппенгеймера в Европу описывалась как непрекращающийся ряд буффонад, настоящая ироикомическая поэма. Например, только ступив на борт парохода, он сразу упал на спину, взвив банановую кожуру в декольте жене знаменитого дирижёра, от чего всё и затанцевало. Или эти возмутительные тирады, подумать только, кто-то догадался приписать их Л.К., который был частью плана, что, в свою очередь, было частью его плана. Он, судя по всему, встречался с Робертом в Гёттингене, где не говорил с ним, а исключительно пророчил так, что тот и слова произнести не мог, такое, оказывается, бывало в обращении не только к Прохорову или к Шальнову. Словом, подводя итог, в нём бурлил всё больший и больший скепсис касательно достоверности описываемых на той тысяче перипетий, последний бой на руинах мира он вообще просто проглядел по диагонали.
Попытался выйти на улицу, дверь поддавалась чрезвычайно туго, он давил плечом, позвоночник начал отзываться болью, тот процесс сильно подкосил его здоровье. Уже разъярённый, он бросился в щель, поскользнулся на конвертах, насыпанных горкой, и упал на задницу поверх них. Вскрывал уже отрешённо, перегорев.
Вообще, сколько он о нём вызнал, можно было заключить, что это очень странный человек, все старания вокруг книги, может, и давали ему отдохновенье, а может, он и сам всё так обставил или, по крайней мере… всё… всем рад, цели туманны, говорит, что хочет лишь написать хороший и правдивый апокалипсис, последнее выглядит совершенным издевательством, может, он и жаждет закрыть вопрос Третьей мировой в литературе, но только как и что будет проповедоваться в этой книжке? Всё настойчивее напоминал, что нужны ещё более подробные комментарии, да у него нет столько бумаги, текст оказывается запутанными кусками, между которыми совсем немного событийной логики. Пояснения к ним он вовсе не хочет писать и тратить на это оставшееся ему время.
Честь имею
Если напёрсток наполнить материей из нейтронной звезды, он будет весить около восьмисот миллионов тонн. Не меньшее усилие понадобилось бы, чтобы сдвинуть с места Л.К., заставившего вкатить его в руины некоего дома неподалёку от набережной и ждать указания оставить в покое. Как только он напал на след, Нюрнберг изменился, потускнел и наполнился другими запахами. Избирательная направленность восприятия сама, невольно, сосредоточилась на башнях, церквях, все они вдруг оказались на размытых задворках с неясным вертикальным фоном, монохромность серого, ни малейшего следа подчеркнуть арку или парадную со снятой дверью углём, под дождём, не достигающим земли, на какой-то иной мостовой, в каналах которой между камнями обитало гораздо больше микроорганизмов, живые реки бактерий перемещались в рамках расчерченного поля, их лабиринт понятен, не требует обзора с высоты, но ему подвержен; словно оказался не в таком уж и масштабном землемерном плане, дотошном, точно гамельнский крысолов, консервативном, с печатями в застывшей лаве несколько большего количества, словно оставить свой след на нём является чем-то более весомым, нежели простая констатация причастности, расчерченном задолго до, но при посредстве инструментария, который появится значительно после, присутствие в нём что-то влечёт автоматически, совершение скачка во времени в непривычной форме, не в той, в которой это мог бы выразить латиницей и цифрами коллективный разум Манхэттенского проекта. Когда он чуть позже дал понять слонявшемуся под выбитыми окнами Честь имею, что следует разместить объявление об открытии двух вакансий бульдозеристов и одной — экскаваторщика для выполнения единоразового задания, оплачиваемого, впрочем, по ставке директора банка, нет, по ставке нюрнбергского палача, требуемые качества: обе руки, обе ноги (протезы допускаются), моральная готовность к умеренному членовредительству, необязательно оба глаза, но один минимум, фундаментальные знания городских легенд Нюрнберга и в целом Средней Франконии, специализация на неповоротном отвале, руины, встретившие их на въезде и простиравшиеся до определённого момента, того самого, дальше которого невозможно взглянуть, возвратились.
Уточнять он ничего не стал, да он и не ответил бы. Их вояж — исследование всё новых концентрированных на той или иной катастрофе террас, расположенных амфитеатрами, этого никто из двоих и не оспаривал — по разорённой войной Европе подходил к концу, сыщиков он сильно изменил, и что их, патентованных звукоснимателей и мастеров подыскать предлог откланяться, ждало дальше, когда дело, сложенное, как оказывается, из многих других дел, в том числе и лукиановской эпохи, будет закрыто, оставалось неведомо. Эйфория от успехов, достигнутых глобализмом, давно сошла на нет, по крайней мере, для него, всё чаще отождествлявшего себя с именем «Василий», с изменившимся отношением ко всему, с местами выгоревшими эмоциями и урезанными донельзя переживаниями, разве что только за боли в простате.
На протяжении двух последовавших дней он записал пару кандидатов, ловко уходя от вопроса, в который день и час потребуется продемонстрировать искусство управления такой массивной с виду, но в то же время такой проворной и чуткой к командам машиной, отправлял их в библиотеку читать Geschichten [285], старался не уснуть, то есть не выказать слабость перед ним, в то время как он растворялся в представлениях горожан о видах чёрной магии, которые, по их мнению, были подвластны местным палачам. На самом деле, его занимал один конкретный, персона примечательная тем только, что имела, похоже, эмоциональный фон шире, чем у всей вместе взятой толпы, собиравшейся подле Воронова камня или платформы для утопления, или места обезглавливания, в те или иные дни, безошибочно их находя даже за Stadtmauer [286].
Этот человечный душегуб, исследователь справедливости и феноменов современного ему общества, тем сильнее наделялся в глазах союза горожан
Он стоял в тени руин и смотрел, как четверо американских солдат катят по Фюртерштрассе грубо сколоченную деревянную катушку с телефонным кабелем, выше их роста, а кабель — длиннее их кишок. Длиннее кишок всех вместе взятых подсудимых, но, пожалуй, Uberlegenheit [288] производительности сразу не определить. Выполнял контрзадание — поиск водовоза было велено приостановить ради поиска сотрудника тюрьмы.
Равнины Европы помалу переставали вздрагивать, сдерживая отдачу, исходившую, как правило, из цельнолитых отверстий, но переданную не через них непосредственно. Комитет начальников штабов армии США уже принял директиву 1496/2. Индокитайская война уже началась, как будто никто не устал от войны. Птицы готовились сниматься с места; в туманных утрах над пастбищами, поди разбери с какой стороны, звон колокольчиков слышался всё гуще. Охотничьи угодья нацистов, древние пустоши и болотистые нагорья краснели на глазах, дождевые капли на листьях не высыхали неделями. Солнечные тоннели в старинных просеках сияли два раза в сутки, словно минование стрелкой всех цифр до десяти. Глубокие следы грузовиков покрывались отработанными органами дыхания деревьев, но кто-то всё ещё не мог надышаться. Это был поздний вечер эпохи, не так тщательно замкнутой, как кажется на первый взгляд, сменившиеся хозяева жизни собирались отметить переход грандиозным салютом, сразу после полуночи, зимой, подрядив поджигать фитили козлоногих мальчишек без собственного мнения, помалу возвращавшихся из глубин лесов, Форстенридского, Тевтобургского, Шорфхайде, Груневальда, по пути миновавших те самые нисколько не изменившиеся лежбища и засады разбойников, когда-то колесованных очередным воображаемым другом Л.К.
Вчера, под его негласным призором, его посещал тот самый человек, из-за которого, как оказалось, он выбрал руины у реки. Неприметный пожилой шваб, сухопарый, не так уж и потрёпанный войной, судя по всему; ещё неизвестно, что он поделывал в минувшие годы. Они долго разбирались во множественных конструкциях массивного деревянного кресла, раздутого в ножках и подлокотниках из-за того, что там помещались механизмы.
Сотрудник тюрьмы — weil Koch [289], приведенный им, на следующий день привёл своего дружка надзирателя, после допроса и построенных на этом злом интервью инструкциях обеспечившего явление начальника смены; для их целей его полномочий было даже чересчур. Он наслаждался своим нюрнбергским штабом, никто, кроме него, не представлял в должной мере, что здесь происходило когда-то, какие чувства и мысли сплетались в определённую полнокровную деятельность и в определённые полнокровные смыслы. Палач сначала связывал каждого преступника с местностью, из которой тот выкатился в мир человеческих трагедий, породив ещё одно их множество, прискорбную вереницу новостей и их последствий, а потом долго думал, чужеземец ли он, всё, что прилегает к Нюрнбергу — чужие ли земли? А если нет, то как он совершил то, что совершил?; и теперь я вынужден в который раз приступать к работе. Он до того погрузился в умозаключения, в связывание одного с другим, в превращение в палача, что собственное, вдруг возникшее у него благоговение перед людьми знатного происхождения оказалось сродни ушату непроверенной информации, каждой крупицей порождающей собственное ответвление с уходящим бесконечно далеко горизонтом.
Все три операции, которые готовились и осуществлялись из развалин на берегу Пегница, одно освобождение и два пленения, контрнезависимость, контрместь и контрнадежда, существовавшие в полной мере только в голове Л.К., перерождавшиеся каждую секунду, — ещё ничего не состоялось, а второй посвящённый уже сам не свой, худой, а ходит как грузный, смотрит на часы, но видит время куда более древнее, чем доступно хронографам, вздрагивает от крика неизвестно откуда взявшихся речных птиц, сошёл бы сейчас за своего в океанской империи, — требовали себе одну и ту же закулисную фигуру, тот, кто приближается к сути, всегда возрождает опыт, на постановке детективной пьесы, в грязи высохшего пруда, на планетарном складе товаров из хлопка, глядя на солнце, в интерлюдии малоподвижного антициклона, различая невооружённым глазом, как распространяется тлен, стоящую и там, во тьме проекта и во тьме ахроматического восприятия, в особой позе, позе бэттера, выверяющего безупречный замах и траекторию, одна из точек которой приходится между двух шейных позвонков бесконечного количества склонённых.
Артемида
Давеча Иулиан Николаевич бросил ей в своей очаровательной аффектной манере, что им должны нанести визит; кто? те, чьи полномочия и намерения так просто не распознать. Она потом искала в словаре, не обнаружив ничего похожего. В то же время эти трое были чем-то особенны, он, говоря с ней, местами нетипично мямлил, хотя обыкновенно рубил с плеча. Одним словом, она должна кланяться им до земли у ворот лечебницы, в случае чего скрасить путь в его кабинет. На её вопрос, что им здесь нужно, ответил, что поговорят с некоторыми пациентами. Она повторила вопрос, сказавши, что её более интересует предмет расследования, а не то, как они станут действовать. Тогда, скрепя сердце, он прошептал, что поищут Борноволокова.