План D накануне
Шрифт:
Какой-то человек в картузе и ватнике тащил через вокзал упиравшуюся свинью на верёвке; стараясь переходить от одного к другому по возможности логично, он боялся свободно смотреть по сторонам, отводил глаза медленно, больше надеясь, что в освободившееся поле само попадёт нечто, позволяющее за себя зацепиться и перескочить хотя бы обратно на скворечник. В обозримую неопределённую фигуру попал толстый провод, это уже что-то, непрерывный довольно долго объект, перемещать взгляд вдоль которого весьма закономерно; он привёл к массивному аппарату на трёхногой сдвоенного образца опоре, с двумя круглыми кофрами наверху,
Когда он случайно узнал, что эту симпатичную девушку зовут Муза Крепкогорская — Муза! — заорал кто-то из дальнего конца павильона, потом в рупор из ладоней — товарищ Крепкогорская! — то, сам от себя этого не ожидая, стушевался, проглотил окончание фразы — «зависиуст» и просто отошёл в сторону, долго отходил.
Это не выглядело очевидным, но в некоторых конкретных местах павильона командовал высокий молодой человек в толстоватых очках, уже беспримесно советских, да и глупо было бы ждать от него приверженности пенсне, он и родился-то, скорее всего, уже в новом мире. Держась подальше от Музы, он, однако, кружил по жужжавшему голосами и кипевшему жизнью помещению, в котором, ясное дело, свершались не одни только прослушивания или одни, но в тысячу кинокартин сразу, что вполне вписывалось в его интроспекцию, он обожал теоретизирование во имя чего угодно, но только не установления истины. Если слышал полезное, обязательно задерживался, находя такую позу и модель, чтобы казаться необходимым здесь и сейчас, вот-вот начать излагать своё дело или завоёвывать уважение.
— Был просмотр в Обкоме, — рассказывал один грузный человек в шерстяном пиджаке другому, практически лысому, в шарфе, — вроде, прошло нормально, на мне уже пот начал высыхать, как встаёт какой-то мужик и говорит, я, говорит, директор таксомоторного парка номер 12, коллектив под моим руководством выполнил план по ГСМ на 103 процента, а по экономии ветоши вообще на 106. Благодарность от ЦК профсоюза нефтяников, благодарность от директора Ивановского меланжевого, и я в лице своего коллектива категорически возражаю, что герой картины — таксист! Это поклёп, эта… инсинуация!
— Так и сказал? Инсинуация? — усмехнулся лысый.
— Так и сказал, — невозмутимо продолжал рассказчик. — Наши, говорит, шофёры не могут заниматься предательством Родины, они с утра до вечера верно обслуживают советский народ. Я ему говорю, это у нас-то таксисты образец для подражания? Я от Ленинградского вокзала ехал до Пушкинской пощади, у меня было 56 копеек, так на 55-й копейке он выключил мотор и потребовал, чтобы я выметался. Тут Капитонов говорит, картина сомнительная, мы её так сразу одобрить не можем, тут думать надо, я лично только о ней и буду думать. Но если прав, так прав, таксисты у нас работают отвратительно, жалоб на них полно. Какой у вас таксомоторный парк, двенадцатый? Поставить этот парк на бюро Обкома. Ну, выходим мы все с просмотра, директор этот идёт как в воду опущенный, а рядом второй секретарь, нормальный мужик, говорит ему, Алексей Петрович, ну какого хуя ты полез, теперь же снимут тебя. И я добавляю, да, Алексей Петрович, какого хуя ты полез, что ты, блядь, вообще в кино понимаешь? А он такой, да, оплошал, мне же и картина понравилась, но решил перед пенсией напомнить о себе, орден
— Так… с… ну мы готовы, начинайте.
— Начинать что, простите?
— Ну как же, вы же, надо думать, понимали, куда идёте. Читайте роль.
— А можно не роль?
— Хм, а что же тогда?
— Просто стихи, без прямой речи. Хотя, впрочем…
— Ну давайте стихи без прямой речи.
— Да нет, стихи тут будут неуместны.
— Да, уместнее роль или, не знаю, хотя бы соответствующая проза Короленко… Ну читайте уже что-нибудь.
— Я бы мог, но боюсь вам наскучить.
— Чёрт подери, читайте уже, не наскучите вы нам, разве что только доведёте до ручки.
— И этого бы не хотелось.
— Да читайте вы уже, читайте. Вы вообще читать собираетесь?
— Ручаетесь, что не наскучу? Что не возненавидите меня?
— Ручаюсь, я вас даже полюблю, если вы прочтёте и мы, наконец, сможем исполнить своё предназначение сегодня.
— И решить, гожусь ли я в кинокартину?
— Да, да, да, чёрт подери, да!
— Ладно, так легче. В общем, тогда я приступаю… ну так вот.
Свет поступал словно с вето купюр,
Но в этом виновен был abat-jour.
Я не могла успокоиться, нет,
«Иди поставь чайник», — был мне ответ.
«Неужто забыт предыдущий урок»?
«Ты ж ma poupee [295], мой социальный порок».
Уходи.
Есть ли спасение в мире, где власть
Меньше, чем стимул, и больше, чем страсть?
Косность её поди обличи,
Несправедливость поди исключи,
Личности право поди докажи…
Где я?
У Мамонова что там, опять кутежи?
Я же, кажется, думал, их разогнать,
Я же, кажется, чаял, не увядать,
Я же, вроде, придумал отличный план,
Я же, вроде, всегда держал шире карман.
Я же, по-моему, в корпус их всех зачислял,
Я же раньше, по-моему, страху на них нагонял…
Нисколько.
И вновь одна я в этой мрачной башне,
Которая зовётся нашим с мужем домом,
Гнездом семейным. За окнами дожди,
Стекают по стёклам — экранам прехрупким,
И милый с друзьями уходит по переулку вдаль,
Создавать капитализм, пользоваться его благами,
Уничтожать капитализм и буржуазную культуру с ним вместе.
Уходит, чтобы в следующий раз мы встретились не наедине,
Но не мужи и братья будут стоять вокруг, желая нам только добра,
Но и не призраки прошлых отважных, отдавая дань уважения,
Которых убеждали не делать невозможное, и многие вняли.
— У вас всё? Ну что ж, это…
— На лестнице послышались шаги.
Только не беги, Панюша, только не беги.
И где-то вдалеке набат ударил,
И смёл с бюро пенсне и мемуары.
Я пронесла сквозь жизнь печалей массу,
Детей похоронила в землю родовую,
Но никогда не захотела уступить экстазу,
О чём и мужу неустанно повествую.
Но он же весь такой… душа их группировки,
То козлоногих ловит, то козлоголовых.
Читает в зеркале стихи и расшифровки,
И кормит обещаньями своё семейство псовых.
Все канделябры словно в скатерти вросли,