План D накануне
Шрифт:
Человеческий сель тёк в разбитые хрущёвки Союзной, канун — остался ли теперь католицизм в чистом виде? — дня всех святых, сакральных, цифровое аутодафе, вполне искреннее недоумение под масками суперзлодеев некоторых вселенных.
Лес поманил его, так странно.
В районе Полёта в воздухе начало концентрироваться нечто до сей поры разложенное, не так бросавшееся в глаза простецам, что он был склонен полагать за главный бой. Затевалась сложная конфигурация человеческих фигур, он сообразил — секты писали код с оглядкой на «виноваты звёзды», стало быть, непознанных эксплозии и последствий. Запросил подкрепления, оно было обещано, но могло не успеть.
На домах вокруг антенны стали клониться к гудроновым крышам, локаторы сворачивались в блины, не означало ли это трансляцию в квартиры удобных для дела сигналов? По люкам на пути субъекта и его побежали трещины, что их могло добиться при такой толщине? впрочем, при нынешних обстоятельствах почти что угодно, от муравья, заряженного
Показалась конфигурация.
Тонзуры обступили его со всех сторон в несколько слоёв, явив невиданное число, он решительно не мог отстраниться без устройства, вытянувшего бы его вверх. Но что думать о нём, не отправить даже запроса, не хватает уже рассудка правильно его вообразить, в то время как субъект и конфигурация стремились навстречу друг другу пропорционально. Решив предупредить его по окопному, он начал исторгать крик… Сразу заткнули рот стигматом, вступив, таким образом, в прямое столкновение, прижали руки к бокам. Он раздумывал несколько мгновений, за это время субъект приноровился не хромать, не замечая ровным счётом ничего, полагая данную раму, должно быть, за машикули, застывшие слюни горгулий, коллапсары-убийцы, транслированные из шотландского захолустья, надежду на знакомый пейзаж… если что, пропустит его по ветеранской карточке.
Языком он откинул верхушку зуба, стиснул челюсти, чтобы поднявшаяся кнопка сразу ушла, чтобы у них не осталось ни малейшей возможности помешать, предупредить последним, что у него осталось — взрывом.
Норд1671
30 января 1923-го года, когда в светлое время суток можно было видеть половину Луны, когда ещё был жив Ленин, в день первого милитаристического использования подводных лодок Германией, когда белый дым из трубы на фоне белого неба различался благодаря сизым теням в его собственных лакунах, в день учреждения в Москве должности обер-полицмейстера, когда из леса тянуло холодом, словно с залива Лох-Суилли, в день, когда пошёл ко дну «Вильгельм Густлофф», когда основали киностудию Мосфильм, когда профсоюзные лидеры наконец согласились на переговоры, но неожиданно пошли на попятный, и на фабрике забастовали с новой силой, в день выхода на русском знаменитой книги Чарльза Дарвина он пришёл в себя в белой комнате на серой стальной кровати, в месте столь чуждом всему, к чему он привык в интерьерах, что поначалу усомнился в собственной эго-идентичности.
Никто уже давно не задавался вопросом — почему просвещённый строй здешнего микрокосма вдруг оказался на грани нервного срыва? Структура отношений и ценностей, может, когда-то и охранялась здесь, возможно, кто-то и сейчас её охранял, принимая расположение составных частей своей памяти за актуальные новости, которые уже давно настолько усложнились, что их и узнать нельзя, но годы осмысленного и по большей части мирного протеста пока не подлежали окончательному прочтению и тем более толкованию; ничему окончательному. Искромётные и якобы воплощающие в жизнь идеалы поступки уже несколько лет никто не замечал, никто не отличал их от сна или должностных обязанностей. Никто в то же время и не понимал, какая конечная цель у того или иного действия; большинство было убеждено, что этого не понимает и субъект изменений. Вечерами они спрашивали друг у друга, насколько сегодня или вообще в последнее время радикализировался собеседник, кажется, действительно желая это понять и сравнить с собственным моральным падением или духовным взлётом. Когда спал весь мир, спала и «фабрика», при условии, что весь мир полностью не засыпал никогда. Навязчивость тем травли, как только доводилась до сведенья начальников, сразу сходила на нет, с уровня идеологических соображений до уровня ненависти к новичку в школьном классе. Какая-то там аналитика, существовавшая лишь в умах пяти-восьми общавшихся между собой стуком по трубам центрального отопления идеологов, перекладывалась на «язык широких масс» виртуозно расплывчато, блокированные фабрикантами единицы становились «взявшими паузу», их число выводилось лишь путём решения каждый раз нового уравнения, степень лёгкости усмирения варьировалась от «даже не стоит упоминания в итоговом протоколе» до «уставшие терпеть, они взяли штурмом приёмную Шелихова» в рамках одного и того же враждебного мирному несогласию акта, порицаемая колкими остротами, но при этом именно порицаемая архаика подходов властей преподносилась то как грань схизмы фабрикантов, то как угроза расколотить камнями все окна, не покидая своих кабинетов.
Он пропустил многое, но практически всё из этого утраченного для него навсегда — однообразное.
Делегация, вошедшая в палату через неизвестное время после пробуждения, больше напоминала разбойничью шайку, бюргеров эпохи романтизма, усвоивших
При виде расхристанных представителей многих звеньев, наделённых властными полномочиями, этого Полевого автомата в росчерках чёрной земли, этого Отчаявшегося сюрреалиста, вдруг выбитого из привычной иллюзии иллюзии, Радикального анархиста с миллионами квадратных метров нежилых площадей в измерениях повыше третьего, которого компетентные хулиганы искупали в битом стекле, сто тысяч раз амнистированного Рецидивиста, совершавшего одно и то же преступление — колку душ — и выглядевшего так, словно последнюю отсидку он провёл во вдруг утративших производительность зыбучих песках, Экономного экономиста, владевшего формулой предсказания будущего, за которую его и расчленили сторонники восьмичасового рабочего дня, а потом местный бог или два собрали и вселили уверенность, словом, озирая этих побитых жизнью, олицетворённой тем, что они долгие годы сеяли, тем, что сейчас пожинали, на все сто сработавшей парадигмой, что если весь мир — это фабрика, то и забастовка будет соответствующей глубины космологического аргумента, дедукции и индукции начал, вопросов, не разрешённых тысячелетиями, уже мало в чём разбирающихся абсолютно, как раньше, воинов системы, умеренных трусов регламентированного порядка, уставших, в то время как заложенный в них при творении потенциал продолжительного выполнения, несменяемости позы, неоднократных повторений мог лишить работы всех до единого официальных и неофициальных рабов, вынужденных дарить свои жизни на протяжении всего 1831-го года, откровенно говоря, он испытал, за исключением мимолётных отголосков сложных пристрастных оценок, не имевших, должно быть, отдельных именований изза своей ничтожности, мрачное уже сразу переутомление, но из-за укоренённой в нём глубоко необходимости соблюдать субординацию занял сидячее положение. Сильным, полным любезности и заботы толчком он уложил его обратно, не менее участливым тоном посоветовав не перенапрягаться.
Когда он понял, что его назначают к очередному ланарку, то порывисто сел и стоявший ближе всех Рецидивист уложил его обратно. Подтвердились худшие подозрения, возможно, это был ответ на мучавший его уже много лет вопрос, что произошло тогда в архиве, точнее, какой итог с точки зрения процесса обрели его участники по ту и эту сторону когнитивных баррикад? Так получилось, — два-три случайных стечения обстоятельств, каждый раз совсем другое качество интервального пространства, всякая следующая жизнь меньше ассоциируется с работой и предоставляет меньше шоков количественно, — что он давно считался семейным провокатором, и если и ожидал назначения после участия в том предприятии, внутренне связанного с успехом его очередного проекта, как критерий суждения связан с наличием или отсутствием положения дел, то в средоточие страстей своих ребят, чья генотипическая изменчивость варьировалась и не выплёскиваясь из мощного готического или теперь уже в стиле стимпанк резервуара, с захлопывающейся крышкой толстого стекла на петлях с шарнирами, функционально направленными против течения времени. Когда он узнал, что его назначают на жизнь вне привычного круга, то незаметно сам для себя занял сидячее положение, столь порывисто, что одна из подушек упала, а он одним неуловимым движением вернул её на прежнее место и его сверху.
— Это из-за последнего Вуковара? — тихо спросил он, глядя на Сюрреалиста, он уже даже не считал нужным скрывать, насколько много знает о таинственном, в общем-то, течении доводов, в конце концов обуславливающих выбор, и знает, что чаще всего над трубой с процессом нависал именно он, что он рупор и подтасовывал результаты чаще, чем Каллимах, ведя свои дела, натыкался на археологов.
— А что там не так с этим Вуковаром? — с нарочито искусственным интересом обернулся он к Анархисту.
— Да его, вроде, лишили души, что-то такое, сколько я припоминаю, — тем же фальшивым тоном.
— Что? Лишили души? Вот дела. И что он теперь, без души?
— Получается так.
— И где же она?
— В любимом нами культурном слое, отсюда в основном на запад, если ещё не откопалась и не пошла подтверждать конспирологические теории.
— Нет, не из-за последнего Вуковара.
Он порывисто сел, ещё когда услышал «лишили души», а на словах «что? Лишили» его уже бережно толкнули обратно.
Изменила ли что-то та эскапада, её итог итогов, страдания, взрывающиеся одна за другой стадии комфорта какой-то там пыльной песчинки в мире мокрых зёрен горных пород, его собственная продолжительная болезнь, профессиональная непригодность, то, что повсюду тлеют пожары, очаги-зомби, гасящие энергию и вспыхивающие, когда воздух благоволит горению? Он давно всё обдумал. Пожалуй, философы и деятели искусства куда более гибкий материал, нежели рыцари, они почти ни к чему не привязаны, но, однако, их всегда можно оправдать процессом модернизации и тем, что есть и ложные проблемы и их, вообще-то, полно.