План D накануне

Веневетинов Ноам

Таким образом продолжается перечисление фактов из фактов, не однобоких вовсе, касательно героя по имени Китеж: как раз за разом причащался он единственно возможного божественного; воспевал на все лады чудную шестиактную трагедию; пятьсот шестнадцать раз терял сознание; сорок восемь раз перепроверял, кто с кем, дважды терял память; четырежды достигал, почти держал в руках — для чего поступился принципом не спускать внутрь — свод их руководств; словом, как закруглял он весь героический раунд и шёл на второй круг.

Бывали дни, когда они вообще встречались где придётся, например, в подвальном кабачке под Руаном, в оккупационной зоне. Перун — белорусский партизан с важным, якобы, заданием, типа его не туда занесло, и Один под офицера из Конспиративного войска польского, молча пили на разных концах стойки, хмуро переглядываясь. У обоих широкие надбровные дуги ещё по линии Еноха-Сарданапала, по-иному,

бывало, и хотелось стрельнуть, скажем, на простолюдинку, теперь они по большей части появлялись в образе санитарок, или на сестрицу в неглиже, а нельзя. Друг друга они, ясное дело, узнали и невольно призадумались. Он, уйдя в себя, брюхом, перетянутым портупеей и поперёк, и крест-накрест, проник в дубовую стойку, цельновыточенную, лакированную, думал, видимо, непростое место, раз и я, и кузен, не сговариваясь, а может, это интрига прочих, а может, конкретно его, вон как смотрит. А тот поносил его теми же унитермами, являя ту же цепь рассуждений, трёхпудовое колечко из метеоритного железа за трёхпудовым колечком. Мрак кругом сгущался, солдатам, гулявшим здесь, чем больше выпили, тем меньше требовалось от интерьера — фотографии в деревянных рамках вдоль мощной потолочной балки, аспидная доска с ихнитами стёртого мела и свежими записями, фарфоровые блюдца на рёбрах на каминной полке, выбивавшиеся своими весёленькими узорами, деревянные диваны с высокими спинками вдоль фальшокон, — они шатались между столиками, спали, втыкаясь подбородками в грудь, чересчур расслабленные, так, конечно же, легче, но, как водится, до поры, завтра или офицер взъебёт на поверке, или сегодня не досчитаются, у кого-то увольнительная, кто-то пришёл просто так, начав пить шнапс ещё в расположении, герои… Где-то вне видимости заскрипели петли, ударил колокольчик, едва слышный сквозь табачный дым, на скрипучей деревянной лестнице стали видны сперва женские щиколотки в чёрных туфельках, потом сапоги. Вошла Минерва, сразу видно, блядует в военное время, ну, тут оба окутались уже беспримесной паранойей, выхватили из воздуха ППШ и стали сажать во всё, кроме как себе за спину, оной, впрочем, прижимаясь, пятясь, прошли сквозь стены, пусть там и была земля. Автоматы не прошли, выстрелы стихли, она стояла, разочарованная, немного зачарованная, ругала на чём свет братьев, но к своему хахалю не кинулась, у того мозги вывалились наружу, обычная рабочая каша, мерцала, чтоб пули не прошили платья, как там у них с вещицами из физического мира, едва ли разберёшь, а девчонки, по крайней мере в их пантеоне, все были предусмотрительные и сдвинутые на шмотках, ебать какие модницы, бывало за юбку из кожаных стрел пытались друг друга убить.

Ну вот, так он и думал, всё сделал честь по чести, а в награду получил лишь совет самому себе быть сыном, а не то ещё в нём воплотиться. Кроме того, он, может, герой, может, полубог, а может, и человек, оттого обычные признаки, такие как покушения в детстве, непременно один родитель, медленно притом сходящий с ума, нездоровый интерес оттуда, не знаю откуда, но обязательно назойливый, невероятная сила, проявляемая только в стрессе, чем дальше, тем большее о себе понимание, не применимы; к тому же, если он сам себе сын, не мог бы он быть сам себе отцом, что отчасти облегчило бы череду его фрустраций, впрочем, зная его — и новые возникнут, только с иным уклоном.

— Китеж, Китеж, эх… Подвёл ты нас, браток.

— Так всё-таки браток?

— Подвёл ты меня, сынок.

Что он только ни делал, хватался за голову, плакал в руки, стоя на краю всевозможных искусственных и природных платформ. Один раз вот так отнял их от лица и обомлел, внизу лежал странный город, совершенно разный ночью и днём. Сначала он обратил внимание на торчавшие в его середине башни, откуда отсчитывалась картография и вместе с нею распространение того, что обеспечивало бесперебойную жизнь. Но с наступлением сумерек стали возникать длинные, сходящиеся в одну точку где-то там за горизонтом авеню, хотя раньше не было никаких авеню, похожие на огненные хлысты, накручиваемые с двух сторон на супрематические барабаны. Безусловно, сейчас там горело до чёрта домов и фабрик в разных местах, но отличить их по одному свечению или дыму не представлялось возможным. Что там говорить, отблески лежали и на его лице, ещё мокрого от слёз, никогда они не высыхали так стремительно. Сейчас там много кто звал на помощь, свершалось насилие, и несчастные случаи стрясались один за другим. Он нахмурился и устремился на помощь. После всего, под утро, снова потерял сознание.

Малость отряхнувшись после теогонии, оглядевшись… вскоре они задались вопросом, кому им быть единосущными? Если бы тогда сразу сказали про некую святую деву и её трубу, вот потеха, они бы захотели поиметь её, хоть на первом этапе делая что-то вместе. Для них тогда синонимами были не только «природа» и «ипостась», но и «дрочка» и «досуг». Что поделать, гипертрофированная

частная натура, один анипостасен и анипостасен другой, а лица — чёрта с два отличишь, поэтому до самого недавнего времени все арианиты прозеры Солькурской эмиссарской церкви являлись только фиктивными, а не конкретными трулелогистами, так как в симметрии с решениями V Вселенского собора использование трулелогистской псевдокультической формулы при признании ороса Мегаридского собора в редакции Виго Саронического допускалось как дискурс православия.

Небывалый раут среди многоствольных заготовок, разрубленных турбин и аналоговых циферблатов, пулемётов беспримерных размеров и искромётности, с ручками, чтоб стволы вращались, плюнул — уступил место на пике следующему. Потом всё с начала, с обнажения амбивалентных чувств и перекрученного эдипова комплекса, теперь уже не зная удержу кое в чём другом, как монетный двор, как-то проскакивая обыкновенные четыре миллиарда лет. Пока разбирались, они ли рабы тяготения или тяготение их раб, люди опередили технический прогресс техническими революциями и утрированными практиками. Он плачет после киносеанса в пещере, а на его фоне медленно приближается фигура Великого режиссёра, подсвеченная сзади прожектором. Познав initium mundi [296], он имеет основание полагать, что сдвинуть с места его конец ему по силам.

А им хоть бы что, заново начали пасовать руками над погостами и забивать быков двухцилиндровой машиной для привода заводских трансмиссий, платить марафонцам… У богов же крах воспринимается немного более патологично, у них того, что потерять, чересчур, семь авианосцев возможностей, и особая форма фрустрации, могут раз и перестать бороться за получение желания, а это, чтоб не преуменьшить, поворачиваемая отнюдь не силой мысли планета.

Его новая цель — странный полукровка, в гульфике из китового уса, почти всегда с кинокамерой на плече, с обветренными лицом и пальцами, в очках и в обрамлении словно располовиненной луковицы — покрытая инеем шапка, шерстяной шлем с вытянутыми заледенелыми краями и меховой капюшон, застывший раз и навсегда. Когда он завис высоко над ним, попиравшим некую широту и долготу на колёсной упряжке из дюжины шпицев, он как-то почувствовал это, поднял лицо к клубившейся тропосфере и захохотал. Чуть позже составил из ассистентов и операторов — они лежали в снегу на спине, — призыв к Минерве спуститься к нему в монтажную между смен и отсосать. Кто-то из них предложил покарать его за такое, ему ответили: серьёзно? прямо покарать? не слишком ли это строго? ну, так и быть… а как? Да пошлём к нему нашего холуя, что и рад стараться за надежду узнать правду о своей этногонии.

Он висел над лагерем кинематографистов уже несколько дней, пребывая в мучительных раздумьях. Слева, над торчавшей из мерзлоты скалой, появилось странное гало, не исключено, что в результате неких экспериментов киношников. Он двинулся туда, слегка морщась от концентрировавшейся в воздухе алмазной пыли. Они поставили палатки в форме знака кому-то, кто имел возможность видеть лагерь абстрактно. Их шатры, словно краски у авангардистов, были освобождены от подсобной роли, от служения целям, какие закладывались в них изначально. Все входы в одну сторону, между торцами одинаковое расстояние, между правыми сторонами тоже одинаковое, но с большей вариативностью, между левыми — всё выверено до фута, он убеждён. Пронизанные внутренним движением, пологи, тем не менее, выглядели очень уравновешенными здесь, среди тундры, на краю древнего кладбища эскимосов. Руководитель экспедиции был крепкий орешек, освобождённый от подсобной роли.

Похоже, ловушка. Он оказался в центре нимба, пролетев последние метры не по своей воле, руки прижались к бокам, он то терял высоту, то набирал, выгибаясь назад мучительно и рискованно, потом лишился чувств.

В связи со всеми этими странными событиями периодически вставал вопрос: а так ли уж их вассалы там, внизу, где всё время что-то затевалось, не давали спать трудягам, как те заслужили непротивлением злу, не было ли у них социокультурного явления с передачей обязанностей, не вошло ли в обычай некое рабство, замешенное на обмене? Да, вошло, и это самое невинное, о чём он знает, а так вообще беда, ну а что вы хотели, полное самоуправление, безотчётное, когда-то, может, и основанное на ордонансных парадигмах напополам с генами страха, ну так оно же всё не вечно, мы там себе на уме, и вообще зря я к вам прилетел.

Вслед за ним — словно показал им дорогу, привёл хвост, — явились трое. От них так и несло всем таким прихотливым, вихрениями концепций, которые ухватили хвосты друг друга и чёрта с два расцепятся, ведь многие уже уверовали. Умеренность и вместе с тем дикое волнение, незнание, зависимое существование, надо созерцать вглубь себя, нещадно лить в уши всякую блажь, переборчивую ради переборчивости, где-то радикальную, где-то намекая на рассыпанные по жизни миссии, это такие подлые воздействия…