Планета грибов
Шрифт:
– Завтра? Но завтра выходной…
– Да, но мне…
– Позвоните своему начальству. Уверен, вам пойдут навстречу.
Она опускает глаза.
– Я тоже заинтересован. Не меньше вашего. Чтобы документы были в порядке, – он торопится закрепить успех. – Давайте съездим в сосновскую контору…
Даже если предположить, что это возможно, в чем она совсем не уверена, перенос границы потребует времени: пакеты документов, кадастровая съемка, нотариус, подписи остальных соседей. Неделя? У нее нет лишней недели! И главное,
– Завтра там, видимо, закрыто, – его голос звучит веско. Он думает: по-мужски. – Утром, в понедельник. Они – представители государства. Вот пусть и исправят – как говорится, своей государственной рукой. Мне безразлично, в чью пользу. Пусть хоть в вашу… Если они подпишут, я обещаю. Немедленно, у них на глазах. – Он тоже вертит ключом. – Чтобы в будущем ни у кого не возникло сомнений: ни у них, ни у нас, ни у наших… – в голову лезут «наследники». – Ни у наших преемников.
Они стоят друг против друга. Со стороны это должно выглядеть странно: два человека, мужчина и женщина, оба с ключами – словно привратники, караулящие запертые ворота. Каждый – свои.
Не дойдя до своей калитки, он сворачивает на тропинку. Прежде чем вернуться к работе, надо проветриться, отрешиться от неприятного разговора. Казалось бы, настоял на своем, но разговор не отпускает. «Надо же, древесина… Нашла чем соблазнять. – Впрочем, соблазн – не слишком подходящее слово. – Не-ет, – сглатывает слюну. – С ее стороны – чистая провокация…»
Снова этот привкус во рту, медный, от которого тошно. По тропинке, ему навстречу, идет кот. Заметил. Косится желтоватым глазом. Тот самый – утренний знакомец, узурпатор времянки. Одно ухо надорвано. Здесь, в лесу, они – на равных: животное и человек. Кот ныряет под ветки, скрывается в густом подлеске.
Он тоже сворачивает, выходит на поляну. Поддернув штаны, садится на голый пень. Вытягивает ноги. Щиколотки заметно опухли – конечно, от жары. Жаль, не прихватил с собой воды – прополоскать рот, выплюнуть, избавиться от этой меди. Подняв глаза, оглядывает замершие деревья. Такое впечатление, будто мертвые.
«Слишком много себе позволяет. Думает, если женщина, значит…» Раньше, когда он следил за ней из окна, это что-то значило. Теперь заставит ее играть по своим правилам. Доведет начатое до конца.
Он чувствует темное возбуждение. В старину говорили: в чреслах. Будто это и впрямь война грибов – мужских и женских; выпуклых и вогнутых. В наши дни – всего лишь метафора, но даже она свидетельствует о зыбкости границы, отделяющей сознание от древней памяти, от темных верований, в которых чужой – всегда враг. Для Марленова отца враги – космополиты… В глубине сознания занимается огонек радости: с какой стороны ни возьми, в своей стране он – свой, русский, родители из крестьян – техническая интеллигенция в первом поколении. Сам
Кот шуршит где-то поблизости. Он старается не обращать внимания.
«Но все равно из народа… Которому я – чужой… – Огонек гаснет. – Нет-нет, – он торопится себя утешить, выйти из трудного положения, – это – другое. Чужим может стать кто угодно – даже родной отец. Жизнь Марлена это доказывает».
Хруст веток, короткий писк – предсмертный. Наглая тварь выходит на поляну: в пасти съежилась мышь. Серому зверьку не повезло. А ведь мог дожить до осени, спокойно перезимовать в чьей-нибудь времянке…
Последний раз виделись в девяносто втором – столкнулись на перекрестке: угол Невского и Литейного. Вроде бы одна улица, но названия разные: слева от перекрестка Литейный, справа – Владимирский. Марлен выглядел постаревшим. Хотелось поддержать, подбодрить: «Ну вот, а ты говорил – катастрофа. Еще лет двадцать, и всё образуется». – «Не думаю», – Марлен поморщился. В первое мгновение он растерялся: «Не думаешь? Почему?» – «А ты оглянись», – Марлен поддернул лямки рюкзачка, обшарпанного, видавшего виды.
Он оглянулся. Мимо шли люди – каждый по своим делам. Спросил: «Ты что, физиономист? Люди как люди…» Ему показалось, Марлен нахохлился, как старая птица. Подумал: ворон. «Нет, старик. Рабские души». – «Значит, – не то чтобы разозлился. Давно привык к эдаким демаршам, – они – рабские, а ты?»
Ожидал, что тот скажет: а как иначе, если я – сын раба?
Но Марлен не ответил, махнул рукой, двинулся в сторону Владимирской площади. Он – в противоположную, к Литейному мосту. Чувствовал себя обиженным: столько лет, а ведь даже не поинтересовался – как да что, чем занимаешься, над чем, в конце концов, работаешь?..
Из-за кустов снова слышится хруст. И голос, похоже, женский.
«Все-таки интересно: сын раба, сумевший стать свободным… Да какое там! – чужой голос приближается. – Человек, одержимый манией, не может судить разумно – тем более сам о себе. Чувствовал себя избранником истории. Поэтому и замкнуло на евреях: тоже божьи избранники. Во всяком случае, так к себе относятся…»
– Мурзик! Мурзик! – на поляну выходит старуха. В руке корзинка, судя по всему, пустая. Голова повязана платком. – Кота не видели? – она смотрит, прищурившись, будто подозревает его в чем-то нехорошем.
Он качает головой.
– Запропастился, демон. Кричу, кричу… – старуха обходит пень, бесцеремонно, будто его здесь нет. Из-под платка выбились седые патлы. В морщинах, будто в маленьких лужах, стоит пот. – А вы чего ж без корзинки? – она стягивает с головы косынку, обтирает лоб.
– Я – не грибник. Ваш кот, я видел, ушел вон туда.
Может, теперь наконец уберется!
– Не грибник… Ишь ты…
Он смотрит ей в лицо: значительное, но одновременно бессмысленное – и как в них это уживается?