Планета матери моей. Трилогия
Шрифт:
До самых сумерек поток в приемной не иссякал. Сейранов, помощник первого секретаря — с этого дня мой, — безотлучно находился в кабинете. Он разбирал письма и вслух зачитывал на выбор некоторые из них. Отдельно лежала стопка конвертов из села Чайлаг. Сельчане уповали на скорую помощь райкома. Но в чем? Они пеклись отнюдь не о том, чтобы наладить колхозное хозяйство и повысить общественные доходы. Душераздирающие вопли касались сугубо личных, даже семейных дел. «У меня шестеро детей, а мужа сбили с правильного пути». «Клянусь партийной совестью, в этом деле моей руки нет!» «Мне угрожают, если стану работать кладовщиком и приму колхозный амбар, сжечь дом вместе с детьми…»
На каждом письме я делал пометку, в какие органы его направить и когда доложить мне о принятых мерах.
Райком опустел, и уже вечером я придвинул стопку писем, чтобы вновь перечитать некоторые из них повнимательнее. Сейранов нерешительно заерзал на стуле.
— Вы свободны, товарищ Сейранов, — сказал я. — Меня дожидаться необязательно. Я буду вынужден какое-то время задерживаться после рабочего дня. Да и ночевать поеду в селение к матери. Вы и прежде проводили столько времени в четырех стенах?
— Что поделать… — Он пожал плечами. — Работа такая — сидячая.
Сейранову было за пятьдесят. Возраст выдавали круглая лысина на макушке, обильная седина в густых усах и резкие морщины, избороздившие его лицо вдоль и поперек. Такие глубокие, выразительные борозды свойственны обыкновенно умным или жестоким людям. У него были кустистые брови, нависавшие над глазами и скрывающие половину лба.
Хотя он держался вполне корректно и был исполнителен даже в мелочах, какое-то постоянное скрытое неудовольствие не оставляло его. Любое самое беглое мое замечание он непременно заносил в блокнот, а каждый наш разговор заканчивал одной и той же сдержанной фразой: «У вас ко мне больше ничего нет?»
Сейранов занимал свою должность еще до войны, больше двадцати лет, состарился на ней и собирался благополучно дождаться пенсии. Любимым его присловьем было: «Скольких первых секретарей я уже перевидел!» В сущности, это неплохая характеристика служебным качествам. Непросто срабатываться с людьми, обладающими совершенно разными характерами, неукоснительно выполнять их распоряжения, а затем, когда происходила смена руководства, оставаться со средним районным звеном по-прежнему в наилучших отношениях. В Эргюнеше с Сейрановым считались, его уважали, это нетрудно было заметить.
Я обращался с ним с особой предупредительностью, надеясь в дальнейшем на его опыт и помощь. Отодвинув пачку писем, спросил без обиняков:
— Как по-вашему, наши с вами решения по этим делам правильны?
Он прищурился, но его глаза из-под век странно блеснули. Я успел уловить этот огонек и пожалел, что обратился с таким простодушным вопросом.
Сейранов быстро взял себя в руки. Должно быть, он уже собрал обо мне кое-какие сведения. Моя манера поразила его только в первую минуту. Он отозвался с невозмутимостью:
— Обыкновенно так все и делалось. Мы направляем письма в другие инстанции. Разбирать каждую жалобу самостоятельно у райкома нет возможности.
— Сколько писем в год мы получаем?
— Год на год не приходится. Восемь-девять тысяч…
— Значит, ежедневно около двадцати?
— По понедельникам близко к сотне. Вопрос о письмах неоднократно ставился на бюро и на пленумах райкома. Письма требуют кропотливой и серьезной работы. За каждым стоит живой человек…
Сейранов отвечал осторожно, общими словами, обтекаемо, но я видел, что он отлично понял смысл моего вопроса: почему поток писем растет так стремительно, если райком правильно реагирует на каждое из них?
— Так в чем же все-таки дело? Почему люди вынуждены обращаться вновь и вновь по одному и тому же поводу? — Я не выдержал и встал с места.
Сейранов слегка усмехнулся с понимающим, умудренным видом. Сколько раз, должно быть, он слышал подобные гневные вопросы из уст вновь испеченных первых секретарей! Выдержка ему ни в чем не изменила. Он лишь выразительно посмотрел в сторону неплотно притворенной двери, как свойственно бывалым чиновникам, которые не хотят, чтобы их откровенное слово дошло до посторонних ушей.
Лицо его покривилось с несколько юмористическим видом, словно он хотел изобразить зубную боль. Малых и больших морщинок прибавилось вдвое, но почему-то это вовсе не испортило его черты. Напротив, лицо как-то осветилось изнутри и показалось мне уже не только умным, но и располагающим.
— Простите, отнимаю у вас время, — смиренно произнес он.
— Оставьте, товарищ Сейранов! Пока вы не выложите мне все, что у вас накопилось на сердце, я все равно от вас не отстану. Нам предстоит вместе работать, и хочу, чтобы мои принципы были ясны с самого начала. Предупреждаю, я не стану слушать наветы на отдельных людей, тем более на прежних руководителей района. Мне это неприятно, я считаю это непорядочным. Но если мой вопрос касается не личностей, а дела, то утаивание правды заставит меня относиться к такому человеку впредь с недоверием. Будем разговаривать начистоту?
— Извольте, если настаиваете… Я не все знаю о вашем предыдущем жизненном пути. Вы ведь родом сельский, но получили столичное образование? Как говорят, ум не в возрасте. И седая голова может оказаться пустой… Теперь никто во дворцах не обретается, мы все вышли из гущи жизни. Каждого из нас настигают временами их удары или скупая, короткая благосклонность…
Я заметил, что он чувствует некоторую неловкость оттого, что сидит, тогда как я стою перед ним, и пододвинул к себе стул.
— Значит, начистоту… — повторил задумчиво.
Лицо его вновь изменило выражение. Оно стало серьезным, с долей страдания и решимости. Словно человек долго повторял заученные слова, но вдруг восстал против самого себя и прервал свою гладкую речь стоном потревоженной совести.
— Люди моего поколения никогда не расстаются с памятью о войне. Вы сами знаете, как мы тогда жили! В селениях пекли просяной хлеб, дети неделями тосковали по миске кислого молока. Но никто не проклинал скудную жизнь, не жаловался. Теперь всего вдоволь — и сколько же вздохов, обид, недовольства! В селениях ставят двухэтажные особняки, обзавелись мотоциклами, на легковые машины метят. Значит, многочисленные обиды отнюдь не на голод, не на нужду? Снизился идейный уровень — вот что. От крестьянина и сейчас, если поговорить, пустых жалоб не услышишь. Зато попробуй заглянуть в души тех, кто так пышно расцвел за счет государства! Мусор, с ног до головы мусор! Любая гадюка совьет гнездо в такой сорной растительности.