Планета матери моей. Трилогия
Шрифт:
— Уходите! Что вы тут толчетесь?
Грубый окрик больно резанул уши. Мать никогда не обижала детей. «Их души хрупки, как стекло», — повторяла она. Я решительно двинулся к изгороди. Детские глаза настороженно впились в меня. И вдруг раздался чей-то одинокий укоризненный голос:
— Дядя Замин, почему ты не привез бабушке Зохре доктора из Баку?
Словно по сигналу, все разом загалдели, подобно птичьей стайке:
— Пусть нас не прогоняют! Мы тоже пойдем на кладбище. Скажи им, дядя Замин. Мы посадим цветы на могилке.
Я погладил мальчугана по вихрастой макушке.
— Зохра… бабушка ваша… оставила нас одних!
— Мы тебя одного не оставим, — серьезно пообещал ребенок.
Мензер отвела меня в сторону:
— Аксакалы ждут окончательного ответа насчет муллы.
Я подошел к седобородым старцам, которые стояли посреди двора понурившись.
— Я вспомнил, почтенные. Мать однажды сказала: пусть меня проводят не молитвами, мугамом [17] .
Старший из аксакалов склонил голову.
17
Мугам — торжественный восточный напев.
— Откройте дом Селима, — властно сказал он. — Зохра всегда называла его братом. Кто захочет почтить покойную сурой из Корана, пусть идет туда.
Запыхавшийся Амиль закричал еще издали:
— Брат, как станем хоронить мать?
Аксакал опередил меня:
— Там, где есть старший сын, — строго одернул он, — младший не должен возвышать свой голос.
— Э, зачем сердишься, дед? — небрежно отозвался Амиль. — Замина не было, вот я и распоряжался.
…Сельский певец Талат провожал ее до самой могилы жалобным напевом. Птицы примолкли, слушая. Речка затаила дыхание.
Подобны зеркалу глаза в слезах: Душа отражена, когда глаза в слезах!.. —пел Талат.
Вернувшись с кладбища, я вдруг услышал с веранды родной, незабываемый голос: мать!
«Спасибо односельчанам, всему нашему народу, — произносила она слабо, но внятно. — В трудные дни укрыли меня с четырьмя сиротами, как добрая птица крылом. Я горда этим и счастлива». — «Что ты пожелаешь нам, нене?» — взволнованно спрашивал Амиль. Собираясь с дыханием, мать отозвалась: «Чтобы вы жили на земле до тех пор, пока будете нужны и полезны людям. Мир — это обширное поле, и все мы в нем землепашцы: одни посеют, другие сожнут…»
Голос оборвался. Амиль записал на пленку последнее наставление.
Вопреки традициям, траур по нашей матери стал не только горестным, но и светлым. Даже старухи благодарно шептали: не ангелом ли стала наша Зохра, оставив на земле свой мудрый голос?..
21
Когда люди всеми силами пытаются проникнуть в чужую тайну, они редко поступают так ради прямой выгоды. Чаще тешат собственное любопытство.
Давно миновали времена, когда судьба учительницы Мензер служила образцом для целого селения. Новые поколения жили по своим меркам, и ей оставалось лишь в одиночку наслаждаться сознанием выполненного долга. Нет, ее больше не превозносили за вдовью стойкость, просто считали обойденной судьбой. А разве несчастливцы когда-нибудь служили примером для подражания?
Мой же собственный мир, наполненный, подобно бесценному ларцу, воспоминаниями детства и юности, развеялся вместе с кончиной матери.
Эти потери не могли не сблизить нас с Мензер. Мы разделили горестную ношу пополам. Ее ласковое отношение ко мне, ее терпенье и забота все чаще напоминали материнские. Оставался всего лишь один шаг, чтобы наконец соединить наши жизни, ощутить под ногами крепкую почву новых надежд. Мы не могли больше терять друг друга!
Но разве уйдешь от судьбы? Невероятное известие разнеслось: Селим возвращается!
Мы сидели вдвоем с Мензер в доме моей матери, полные отчаяния. Хотя если бы случайный прохожий заглянул в незавешенное окно, он наверняка прошептал бы про себя с завистью: «Какая дружная парочка!»
Неужели, думали мы, все начинается сначала, как тридцать лет назад?! Слова долго не шли с языка.
— Замин… — выдавила наконец Мензер. — Выслушай мое признание: ведь я утаила от тебя, что Селим жив.
Я не поверил своим ушам. Даже глазам не верил: Мензер ли сидит передо мною?! Или ее устами вещает кто-то чужой? Зачем она так поступила? Неужели лишь заботясь о моей репутации?
Внезапно я испугался за нее: она выглядела тяжело больной. Казалось, жизнь окончательно потеряла для нее свою цену, поманившее счастье представилось теперь бессмысленной химерой.
— Ну, ну, — мягко сказал я, слегка усмехаясь, — ты говоришь нечто совсем несообразное. Давай разберемся спокойно…
Она покачала головой и горько зарыдала, защитив себя извечным женским щитом слез от упреков и расспросов.
Кровь бросилась мне в голову. Значит, все-таки это правда?! Собственная беспомощность угнетала. Я зашагал по комнатке, то распахивая форточку, то хватаясь за остывший чайник. Мои бесполезные метания вернули Мензер к ощущению действительности. Она забрала чайник и ушла с ним на кухню.
Итак, наша давняя любовь получила новый, и на сей раз, кажется, смертельный, удар? Она представилась мне живым существом, у которого было беспечальное младенчество, полная борьбы юность и упорная зрелость. Любовь-младенца мы смогли уберечь от наивных посягательств Табунщика; любовь-молодость выстояла под ревнивыми стрелами старухи Гюльгяз; зрелая любовь готовилась смело и громко заявить о себе…
Мензер, глядя в пол, принесла чистые стаканы.
— Не отчаивайся так, — ободряюще сказал я. — Что за беда, если он приедет? Ведь ты его не приглашала?
— Именно я и пригласила! Иначе как он получил бы визу на въезд?
— Как странно ты говоришь сегодня… Словно мстишь кому-то. Значит, ты делала все за моей спиной?
Она вскинула голову.
— Я привыкла нести свою ношу одна.
— Когда все это началось?
— Два года назад. И даже еще раньше.
— Просто уму непостижимо!
Мензер пожала плечами. Было слышно, как чайник фыркал и плевался кипятком на кухне. Вскоре она вернулась с двумя стаканами крепкого чаю. Почти спокойно отпила несколько глотков. Должно быть, это подбодрило ее. Голос потерял недавнюю надорванность. Он снова зазвучал ясно и чисто.