Планета матери моей. Трилогия
Шрифт:
Я думал, что мать меня внимательно слушает. Но оказалось, мысли ее блуждали далеко. Она вдруг сказала:
— Сынок, ты не огорчайся, но на могилу мне никаких памятников ставить не надо. Пусть холмик сровняется с землей и зарастет цветами. Неприятно смотреть, как на кладбище вора Джаби и плута-чайханщика Мамиша черным мрамором обложили. — Мать усмехнулась бледными губами. — Да еще чайханщику книгу на карточке нарисовали. Кто не знал, примет покойника за ученого человека. Обман один!
Так мать между делом, чтоб не слишком нас пугать, делала свои последние распоряжения.
Через неделю она слегла окончательно. Меня вызывали по служебным делам в Баку.
— Нене, давай я отвезу тебя в хорошую больницу.
— К чему, сынок?
— Посмотрит тебя профессор. Может быть, назначат особое лечение…
— Я привыкла полагаться на силы природы. Поезжай спокойно. Тебя дождусь, обещаю. А ты внимательно слушай там своих старших. Недаром говорят: платье, о котором заранее советуются, сшито просторно и красиво. Ваша партийная работа тяжелая, сама теперь вижу. Но если дерево изнутри не сточит жучок, оно долго простоит. Не забудь навестить своего учителя, отца Халимы. Уговори ее мать приехать: пусть порадуется на счастливые дни дочки.
— Что-нибудь купить тебе?
— У тебя времени не будет за подарками бегать. Да, хорошо, что вспомнила. В Баку твоя квартира стоит под замком. Зачем тебе два дома? Живи всегда в своем селении, вместе с народом…
Теперь мать целыми днями лежала закутанная под тутовым деревом. Просила, чтобы сорвали ей несколько поздних роз. Слабыми пальцами перебирала лепестки: розовые, белые, пурпурные. Ее гаснущие глаза по-прежнему тянулись к ярким, радостным краскам. Но когда она прикрывала веки, дыхание словно отлетало от ее губ.
Музаффар сказал, что эта мучительная болезнь может длиться очень долго. Пока выдерживает сердце.
В Баку меня снедало мрачное предчувствие. Иногда я так поддавался ему, что забывал, где нахожусь и с кем говорю. Улицы и дома качались перед глазами. Все тело с ног до головы болезненно ныло.
Едва я сошел с поезда и увидел перед собою Эргюнеш, как что-то оборвалось внутри. Гора была не та, и земля не та. Вершина будто сгорбилась; воды Дашгынчая струились со стоном.
В воротах меня встретила старшая сестра:
— Наконец-то, Замин!
— Что?!
— Наша мать достигла своего предела! — Она произнесла это торжественно, почти спокойно, только лицо, опухшее от слез, да небрежно брошенные по плечам волосы выдавали усталость и смятение. — Сдержи слезы, брат. Ты мужчина. У нас в доме люди.
Я увидел их не сразу, они выходили из дому словно крадучись, подобные теням. Кто-то с глиняным кувшином поспешал к роднику. А сестры вынесли на веранду медный самовар, помятый от многолетней службы.
Вид знакомого с детства самовара стал последней каплей. Я затрясся от рыданий. Женщины громко застонали, заплакали в голос. Словно разбился на множество осколков огромный стеклянный шар, и в каждом осколке ожило какое-нибудь воспоминание. Земные дни моей матери возвращались в спутанном калейдоскопе. Лишь ее лицо оставалось спокойным, таким, каким оно было при нашем прощании.
— Не плачь, бедняжка, — утешая, сказала соседка Пакиза. — Никто с отцом и матерью век не живет. Зохра уйдет из мира на твоих плечах, она всегда так хотела.
А в ушах у меня звучал голос матери: «Хочу умереть без Замина. Пусть не видит моих последних минут. Когда лягу в домовину, верю: он согреет холодную землю любовью и памятью…»
Я стоял, словно окаменев, рассеянно вслушивался в похоронные причитания. То, что подошла Мензер, почувствовал сразу, хотя медлил поднять на нее глаза. Она стояла, судорожно скрестив на груди руки. Последний отблеск молодости покинул ее лицо; оно стало бледным, заметнее прорезались морщинки.
— Могила еще не выкопана, Замин. Ждали тебя.
— Мать говорила что-нибудь перед смертью?
— Да. Она была в сознании до последней минуты. Сказала: «Оплачьте меня, как положено по обычаю. Но, вернувшись с кладбища, принимайтесь за прерванные дела; не гневите аллаха неумеренной скорбью. Я — старая женщина и, уходя, лишь исполняю долг всего сущего».
Слезы вновь хлынули у меня из глаз.
— Тебе не подобает так громко горевать, Замин, — сурово сказала Мензер. — Все селение идет проститься с твоей матерью. Выйди же навстречу людям.
Должно быть, ее строгое наставление вернуло мне силы. Я отошел от столба веранды, на который опирался всем телом, и двинулся к воротам, в которые уже входили почтенные аксакалы.
— Нам надо посоветоваться с тобою, сын Зохры, — торжественно начал один из них. — Не послать ли за муллой?
— Она завещала, чтобы ее хоронил мулла?
Они нерешительно переглянулись.
— Такого завещания не было.
Я позвал старшую сестру.
— Ты знаешь волю матери?
— Мать не ладила с муллой, — созналась она. — Но подумай, что скажут люди?..
— Сколько помню, люди прислушивались к тому, что скажет Зохра!
— Братец, — зашептала она, — может быть, ты боишься из-за своей должности? Так оставайся в стороне. Это ведь и наша мать тоже. Мы сделаем все, как положено, сами, без тебя.
— Но ведь мать не хотела муллы?
Аксакалы неожиданно поддержали меня:
— Если не исполним волю покойной, на нас ляжет грех. Как пожелала, так и похороним.
Садаф сердито подхватила:
— Как это ты говоришь, чтобы Замин был в стороне? Мать должна идти на кладбище на плечах сыновей.
Одна из плакальщиц воскликнула нараспев:
— Лучше бы мы сами легли в землю… Зохра оставила нас без опоры! Осиротели мы, осиротели…
Другая с силой ударила себя в грудь.
— Смерть метит лучших. О, чтоб ее владычеству пришел конец! Дом Зохры был прибежищем для каждого изболевшегося сердца. Троих сыновей унесла у меня война…
Мензер незаметно протянула мне сверток:
— Раздай детям.
Я оглянулся. Множество маленьких головенок выглядывало из-за изгороди. Кто-то на них прикрикнул: