Планета матери моей
Шрифт:
Я намеревался поломать этот порядок. Вернуть первоначальное значение словам «справедливость» и «принципиальность». Но оказывается, меня опередили.
Когда на трибуну поднялся Мирза-муэллим, зал навострил уши. Для большинства он был признанным старейшиной, всеми уважаемым аксакалом. К его словам готовы были прислушиваться с особым внимание еще и потому, что со времени митинга на плотине он не выступал публично. Как поведет себя Мирза-муэллим сейчас? Благоразумно поплывет по течению, следуя указке второго секретаря? Или пойдет вразрез с мнением начальства?
Против ожидания, Мирза-муэллим оказался не слишком красноречивым:
— Не ошибусь, если скажу, что мысли большинства сидящих в зале решительно разошлись с докладом товарища Латифзаде. Отчего так произошло? —
Тот искоса посмотрел на меня. Непроизвольным движением потер лоб, сжал его, словно собираясь с мыслями, и принялся перебирать свои бумажки, складывая их одна у другой, подравнивая по краям.
Занятие это длилось так долго, что Мирза-муэллим с усмешкой развел руками и сошел с трибуны.
Сейранов через головы протянул мне записку. Я тотчас узнал почерк Мензер. В нескольких словах она снова настаивала на освобождении ее от должности заведующей районо.
В зале царила настороженная тишина. Возможно, ждали, что именно я отвечу на вопрос старого учителя. Но подводить итоги совещания было еще рано. В разных концах зала поднялись сразу несколько рук, прося слова. Латифзаде тоже наконец собрался с духом.
— Здесь не педагогический совет, — холодно сказал он. — И не колхозное собрание, чтобы драть горло. Существует партийная этика. По уставу в обсуждении вопросов пленума участвуют только его члены. — Он метнул строгий взгляд в мою сторону, требуя поддержки. — Райком располагает многими критическими материалами в адрес районо. Не во всем виновата персонально товарищ Велиева. Но нецелесообразно оставлять ее в прежней должности.
С мест послышались голоса: «Почему?», «Какие основания?»
Латифзаде замялся. Он привык оперировать готовыми формулировками, а приходилось говорить от себя, высказывать собственное мнение. Сбивчиво пробормотал что-то о «нравственной стороне вопроса» и, обращаясь к Мирзе-муэллиму, перед которым внутренне робел, туманно закончил:
— Вам это должно быть известно лучше, чем другим.
Я не уловил мгновения, когда на трибуне возникла Мензер. Зал замер, и ее первые слова прозвучали среди гробовой тишины:
— Считаю, что товарищ Латифзаде прав. Хотя его намеки с негодованием отвергаю. Есть ли в системе просвещения ошибки, недоработки? Разумеется, есть. Партия справедливо считает, что отставание на хозяйственных участках своими глубинными корнями связано с просчетами всего воспитательного процесса. Однако школьное воспитание не может идти в отрыве от среды, и среда, в свою очередь, решительным образом влияет на формирование личности ученика. Как руководитель я готова признать вину. Как педагог, болеющий за свое дело, хочу высказать то, что лежит на сердце. Вся моя жизнь посвящена школе… — она запнулась, справляясь с внутренним волнением. — Много лет я живу одинокой женщиной, мой дом пуст и очаг не разожжен… — она остановилась, закусила губу. — Всей жизнью я хотела внушить своим ученикам — а ближе и роднее у меня нет никого на свете! — что существуют ценности более важные, чем жизненный успех и благополучие. Мы призваны сберечь идеалы ушедших. Это необходимо нам самим! Если подкосятся основы семьи, рухнет верность, исчезнет настоящая любовь, какую цену будет иметь материальное изобилие?! Оно не может стать заменой счастья… Сегодня я подала заявление с просьбой освободить меня от занимаемой должности. Но не потому, что считаю себя недостойной. Причины глубоко личные и важные для меня. Мы не сможем работать вместе с секретарем райкома Вагабзаде. Ничего предосудительного в наших отношениях нет, но они не предназначены для зрителей. Личная жизнь — не кинолента. Ее закрытые страницы не дано читать всем и каждому..
Пленум единодушно высказался за то, чтобы Мензер Велиева продолжала прежнюю деятельность. Даже Латифзаде.
20
Тусклые дни поздней осени сменяли друг друга словно бусинки четок. Под невидимыми пальцами судьбы их шарики с треском отскакивали в сторону один за другим, один за другим…
Прислушиваясь к монотонному звуку осенних четок, старые люди мысленно погружаются в сладостные видения давно прошедших дней. Я же испытывал облегчение оттого, что, когда минует тягостное время, энергия сердца будет полностью принадлежать грядущему. Мою душу постоянно согревал свет, исходивший от встреченных мною на жизненном пути добрых людей. Что ни твердили скептики, мир держится ими и только ими! Покров великодушия оберегает грешную землю. Когда в небытие уходит хотя бы один из праведников, мировое равновесие грозит пошатнуться. Невыносимо потерять чувство взаимной спаянности и ощутить себя одинокой песчинкой в холодном, пустом мироздании…
Эти мысли насеяла на меня болезнь матери, тревога за нее. Я ворочался ночами без сна во власти страха.
Как странно, думалось мне, что моя мать, которая с младенческих лет защищала меня от всего дурного, никогда не пыталась заглушить во мне чувство страха. Напротив, она считала страх необходимым. «Боль и страх не дают сбиться с пути. Они указывают границы дозволенного», — говорила она. Даже Латифзаде с его нарочитой «безупречностью» казался ей полезным. Пусть он не всегда прав, но задуматься над самим собою его упреки заставляют. «Нужны и такие люди, — твердила мать. — Ты совершишь ошибку, если удалишь его от себя».
Я не спорил. По опыту многих лет знал, что каким-то непостижимым путем мать в итоге оказывалась всегда права. Как бы далеко я ни уходил, ее нравственный мир оставался тем невидимым кругом, который очерчивал мою жизнь всю целиком. А что касается страха, то вспомнилась такая история из детства.
Колхозный бык убежал из хлева. Поймать его не смогли. Он скрылся в горах, одичал и пугал прохожих. Едва завидев его, каждый бежал без оглядки, спасаясь от острых рогов, либо карабкался, обеспамятев, на дерево и сидел между ветвями до полной темноты. Жнецы на дальних полях то и дело с опаской озирались по сторонам; парни отпугивали быка горящими факелами. Для нас, детей, он был постоянным пугалом; красные юбки девочек его особенно раздражали. Боясь гнева быка, мальчишки перестали устраивать набеги на соседние сады, меньше шатались по окрестностям, прилежнее зубрили уроки.
В тот год, когда началась война, быка кто-то подстрелил. Весть немедленно облетела селение, и вместо облегчения все громко выражали печаль и жалость. А мать мудро сказала: «Бык погиб потому, что нужда в нем миновала. Теперь мы боимся войны». Она считала, что общий страх объединяет людей, заставляет их напрягать внутренние силы, пробуждает мужество.
Сидя у постели матери, я вновь и вновь перебирал свою жизнь, полную трудностей и огорчений. Как мелки и ничтожны показались мне теперь страхи, которыми я мучился до сих пор! В памяти проносился обозленный Медведь-Гуси с его зловещим присловьем: «У мужчины одна кровать — тюремная койка!»; лисьи повадки коварного Галалы; Баладжа-ханум, которая с бесстыдством задумала вовлечь нас с Халимой в обманный брак; алчный Ибиш, готовый наживаться на труде обманутых пастухов; наконец, начетчик Латифзаде, который тянет весь район назад… Все меркло, все тускнело перед страхом лишиться матери.
Не так ли мы бездумно топчем землю, не помышляя даже о том опустошении, которому по нашей милости она подвергается? Сколько лесов свалили наши топоры! Какое количество родников иссякло, рек обмелело, озер заилилось! Каким мусором покрыли мы некогда зеленые холмы… Внезапно огляделись — и дыхание перехватило: да ведь она же при смерти, природа!..
Леденящий страх ожидает нас и возле умирающих матерей. Запоздалый вопль пронзит вселенную: люди, берегите родивших вас! Под их колыбельные песни росли младенцы и распускались цветы, зрели колосья и зеленели деревья. Они удерживали неистовых сыновей от злых поступков; слабыми руками отгоняли от изголовья спящих войны, будто ночных чудовищ. Матери хранят планету, подобно собственному грудному младенцу.