Планета матери моей
Шрифт:
— Оставим то, что мы видим сегодня. Существует внутреннее зрение. Всегда больше полагалась на него, чем на выпятившееся перед глазами. Поверь, у меня безошибочное предчувствие: перелом к лучшему произойдет! Случится что-то большое, важное…
— Ну, а относительно нас двоих — что ты предчувствуешь? — шутливо поинтересовался я, чтобы скрыть, какое сильное впечатление произвели на меня пророческие слова Мензер.
— У нас с тобой все будет хорошо. Обещаю. Ах, Замин! Знаешь, о чем я мечтала в далекие дни юности? Только не смейся. Я мечтала, чтобы в нашем доме было кресло-качалка и после работы я могла сесть в него, закрыть глаза…
— А я стоял бы позади и тихонько качал, пока ты не задремлешь и тебе не приснится, что ты снова сидишь в кабине старого грузовика и мы мчимся далеко-далеко в будущее… Так?
Она кивнула.
— Помнишь, дорогая, как я заехал за тобою в школу и мы взобрались на вершину холма? Я сказал тебе: «Мы будем счастливы!» Ты отозвалась: «Пойди поищи наше счастье. Если упорно искать, то и иголка в траве отыщется. А если не искать, то и родина может потеряться».
Мензер слушала меня серьезно. Потом со вздохом потупилась.
— Иногда я корю себя: зачем так настойчиво уговаривала тебя ехать учиться? Разве не все равно, где человек живет — в селе или в городе? Шофер он или секретарь райкома?.. Жаль мне тех далеких дней, богатых надеждами! Ты читал мне свои стихи…
— Сознаюсь, Мензер, сидеть за письменным столом для меня до сих пор такая отрада! Я начал писать воспоминания. Да все времени нет окончить. Может быть, снова взяться? Уж пера-то из рук у меня не отберут!
— Ты что-то от меня скрываешь?
— Нет. Просто написал недавно статью в газету, облегчил душу.
— Где же эта газета?
— Она есть… и ее нет!
— Загадочно!
— Номер вышел, но его конфисковали. Это случилось сегодня утром.
— Почему ты не посоветовался со мною? Не прочитал черновика?
Мензер в волнении прошлась по комнате. Лицо ее побледнело, губы дрожали. Наконец-то она поняла, что именно меня тяготило все утро.
— Пера у меня никто не отнимает, — упрямо повторил я.
— Может быть, ты поспешил со статьей? — нерешительно проронила она, глядя в сторону.
Я покачал головой:
— Истина — не золотая монета, чтобы спрятать ее про черный день. Она нужна в свой срок. Кому-то ведь следовало заговорить в полный голос? Подтолкнуть к переменам.
— В Баку ты едешь сам или тебя вызывают?
— Это не имеет большого значения. Главное, что мне придется уйти с работы и, может быть, вообще уехать отсюда.
— Что ж, уедем, — сказала моя храбрая жена. — Начнем жить заново.
Я медленно произнес, словно думая вслух:
— Конечно, если я буду говорить об ухудшении здоровья, мне охотно поверят, отпустят без шума. Еще и пенсию хорошую определят. Нет, Мензер. В райкоме или с пером в руке — я буду бороться! Многие думают так же, как я, но не осмеливаются сказать вслух. Страх выбивают страхом! Если мы не напугаем те давние страхи, что тянутся за нами еще с тридцатых годов, нам не выбраться из трясины. Надо кончать с порядком, при котором с трибуны призывают к скромности, а себе устраивают царскую жизнь. Толкуют о честности, а навешивают на жен бриллианты. Проповедуют неподкупность и сажают на руководящие посты родню до седьмого колена.
— Ты ведь так не поступал! Твоя совесть чиста.
— Не совсем чиста. Я был свидетелем — и слишком долго молчал. Вставал, как все, покорно аплодировал… Но теперь этому конец раз и навсегда!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Следующим утром, еще до восхода солнца, райкомовская машина выезжала из Эргюнеша. Я попросил шофера свернуть к кладбищу. Обычно он шел между могилами впереди и сам отмыкал калитку в низкой могильной ограде. Лишь затем почтительно пропускал меня к надгробью. Но сегодня я попросил его остаться у кладбищенских ворот.
— Мне надо побыть одному, — сказал я. — Нынче мне приснилась нене: она уходила от меня. А мне так хотелось ее обнять!
— Сон к добру, — с облегчением произнес шофер. — Хорошо, что вы не пошли за ней. Встреча с покойником приносит несчастье.
— Мать не может принести несчастья ни живая, ни мертвая! А мне нужен сейчас совет, поддержка…
— Чего вам не хватает? — искренне удивился шофер. — Район наш передовой, его хвалят. Вас все уважают, любят…
Я поморщился. Даже за искренними словами мне теперь повсюду мерещилась лесть. Нет, так жить невозможно! Я переставал верить людям.
— И за что же меня любят? — отрывисто спросил я.
— Ну… вами все довольны. — Он был в затруднении, не зная, что именно хотят от него услышать.
— Не все. Есть человек, который решительно недоволен первым секретарем.
— Кто же это? — ухмыльнулся шофер.
— Я сам. Насколько правильно я вел себя на райкомовском посту, сделается ясно, лишь когда перестану занимать это место. Тогда откроется, в какой мере люди уважали должность, а в какой — самого человека? Снискал ли я хоть чье-нибудь расположение? Оставил ли по себе добрую память? Ведь должность преходяща. Остается только человечность. Да, человечность и порядочность. Наше бескорыстие. Они остаются!
Я думал о своей матери. Возвращался памятью к далекому дню, когда она еще затемно убежала к сестре. А я, не вынеся нашей первой разлуки, заковылял за ней следом по росистому лугу и впервые поразился красоте окружающего мира. Каким большим и теплым показалось мне тогда восходящее солнце! А новорожденный племянник за дверью горько заплакал. «Почему он плачет?» — спросил я у нене. Она отозвалась так: «Входящего в мир младенца надо хорошенько шлепнуть, чтобы он почувствовал боль и вскрикнул. Иначе задохнется».
Не так ли и сейчас, явившись мне в сновидении, мать отвернулась от меня только затем, чтобы я ощутил жгучую обиду, почувствовал сердечную боль, закричал, призывая ее, — и жил дальше?..