Планета матери моей
Шрифт:
— Засыпаю… Так устала за все эти годы… — прошептала она, опуская щеку на мою ладонь.
— Не слишком ли тверда подушка?
Она на мгновение приподняла ресницы и снова уронила их. Не услышала, не поняла моих слов. Теснее прижалась к руке.
— Впрочем, — пробормотал я, — шоферские мозоли давно смыло временем.
— Вот и жаль, — сонно отозвалась Мензер.
— Ты хотела, чтобы я по-прежнему сидел за баранкой?
— Нет. Но чтобы ты всегда оставался настоящим мужчиной. Не терял смелости и был совестлив. Это возможно на любом посту.
Много времени спустя я все возвращался к этим брошенным мимоходом словам. Нет, любовь Халлы ни в чем не изменилась за прошедшие годы! Она оставалась взыскующей и непреклонной. Как и в давние времена, я должен был еще дотянуться до нее.
Так мы стояли довольно долго, боясь вспугнуть благословенный покой наших сердец.
Мензер очнулась первой:
— Итак, с каких пор здесь подобное запустение?
— Целый век.
— Не шути.
— Я серьезно. Одинокому мужчине месяц кажется столетием. Время движется бессмысленно и вяло. Посуда скапливается наподобие древних пирамид. Половая щетка покрывается пластами пыли. Жизнь замирает.
— Хорошо, что признался. Знай на будущее: признание грехов всегда смягчает женское сердце!
Я протянул ей лоскут, который заменял мне фартук.
— Где же завязочки?
— Зачем? Я просто затыкал за пояс. И, каюсь, ни разу не простирнул.
— Тебе неприятно вспоминать о стирке? — Она слегка нахмурилась.
Я понял ее и вскричал:
— Халлы! Как ты могла подумать? Все, что мы пережили в юности, священно. Запах простого мыла до сих пор щемит душу. Помнишь? Детский дом… корыто в пене… Моя храбрая девочка! Ты работала тогда ради меня. Я никогда этого не забуду.
Опрометью бросившись в полумрак комнаты, я пошарил наугад между книгами, нащупал маленький узелок из носового платка.
Пока я отсутствовал, Мензер отрезала узкую полоску от фартука, продела ее в дырочки, и я восхитился, как ловко на ней сидит самодельный передник.
— Угадай, что у меня в руке?
— Мельничный жернов? — она потешалась от души.
— Именно так. — Я повертел перстеньком перед ее глазами. — Узнаешь?
— Узнаю. Думала, что ты его давным-давно затерял. Или с досады подарил кому-нибудь. А если даже и сохранил, то никогда больше не наденешь.
— Надену. И немедленно.
Я с трудом втиснул узенький ободок на мизинец. А ведь раньше кольцо болталось у меня даже на среднем пальце…
— Поздравляю тебя, Халлы. Вот и настал день нашей свадьбы! Ты согласна?
Она вспыхнула и молча потупилась.
— Отвечай. Согласна?
— Да.
Рука об руку мы вышли на балкон. Солнце садилось за крышами; весь горизонт пылал будто кузнечный горн.
Северяк-хазри, который уже несколько дней клонил к земле деревья, навевая близкую зиму, колокольцами караванов проникал сквозь плотно затворенные окна, вспенивал волны седого Каспия, древнего моря хазар. Теперь хазри задышал в наши разгоряченные лица. Мы смотрели вокруг, как зачарованные.
Проворный невидимка ветер собирал с гребней волн самоцветы вечерней зари, горстями пересыпал их с ладони на ладонь и вдруг, наскучив забавой, затевал другую: широко раскидывал алую шаль заката и тянул ее за края все выше и выше, пока она не охватывала собою половину неба.
— Подожди. Мне хочется рассказать тебе еще о своем докладе.
— Конечно. Я слушаю, дорогая.
— Представь, едва я кончила, как на меня посыпались нелепые упреки. Кто-то возмущался, что я не наказываю драчунов. Я отвечала: «А вы предпочли бы видеть своих сыновей слабаками и трусами?» Нельзя, чтобы мальчик шарахался от пустячной боли и не смел отстоять свою правоту. Некоторые боятся даже подойти к неоседланной лошади. И знаешь, кого я вспомнила при этом? Нашего Табунщика. Как он один управлялся с целым косяком. С лихостью скакал, бывало, во весь опор с вершины холма!
— Ты вспомнила бедного Фараджа? В те времена его мало ценили.
— Да, правда. А когда открывали музей в школе, его фронтовым медалям нашлось не последнее место.
Мы не могли наговориться, перескакивали с темы на тему. Я рассказал, какой бой выдержал некогда с Халимой при переселении их с Билалом в районный центр. Халима ни за что не хотела жить вместе со свекровью, а я убеждал ее, что присутствие в семье старших идет только на пользу, приучает к сдержанности и взаимным уступкам. Жить в мире и согласии с окружающими человек учится именно в семье.
Мензер заговорила об Икрамове:
— Твой друг чудесный человек. Такой простой и дальновидный. Знаешь, что он сказал, прочитав бумагу Сейранова? «Как-нибудь обойдемся без оплаты. Попробуем строить отношения города и деревни на коммунистических началах. Нужное колхозу железо доставим в лучшем виде, даже нарежем». Он просил, чтобы мы оба навестили его.
— Что ты ответила?
— Что обязательно придем.
Мы молча обменялись понимающим взглядом.
— А теперь, Замин, моя главная новость. Я получила новое назначение: буду заведовать кафедрой практического воспитания.
— Ты переедешь в Баку?
— Представь, нет. Филиал Педагогического института организуется в нашем районе.
— Значит, надо подыскать другого заведующего в районный отдел народного образования?
— Придется.
Внезапно она взглянула на часы и заторопилась:
— Опаздываю на поезд!
— А если я порву билет?
— Замин, дорогой, неужели ты думаешь, что, после того как мы побываем в загсе, наша жизнь станет проще? Нам всегда будет не хватать времени…
26
Минуло несколько лет. Вновь настал месяц май, который милостиво освобождает земледельца от части весенних хлопот: что надо, уже посеяно, скот поднят на яйлаги, ну, а обкосить овраги и бугры с дикорастущими травами — не велика работа! Правда, нынешняя весна выдалась ненастной. Многочисленные виноградные плантации густо заросли сорняками. Виноградарям стало не под силу справиться с этой напастью.
Дело в том, что площади колхозных и совхозных виноградников из года в год неуклонно увеличивались. За последние шесть лет только наш район по валу давал винограда больше, чем вся соседняя южная республика! Лоза уподобилась хищнице: спустилась с горных склонов и отнимала у хлебороба пахотные земли, оплетала собою фруктовые сады, огородные гряды, подползала вплотную к домам… Посевы зерновых сокращались, пастбища исчезали. Сельчанину некуда стало выпустить даже козу. Со слезами на глазах по селениям резали дойных коров.