Планета Триллафон по отношению к Плохому

The Planet Trillaphon As It Stands In Relation To The Bad Thing by David Foster Wallace

Я на антидепрессантах уже, ну сколько, где-то с год, и думаю, я вполне компетентен, чтобы рассказать, на что они похожи. Они хорошие, правда. Но хорошие в том же смысле, как, скажем, жить на другой планете, где тепло, удобно, есть еда и вода — хорошо: все хорошо, но, очевидно, это уже не старая добрая Земля. Я не был на Земле уже почти год, потому что там мне жилось не очень. Теперь мне живется в чем-то получше тут, на планете Триллафон, а это, думаю, хорошие новости для всех заинтересованных.

Антидепрессанты мне прописал очень славный доктор по имени доктор Кабламбус, в больнице, куда меня отправили почти сразу после правда очень нелепого инцидента с электрическими приборами в ванной, о котором мне правда не хочется много рассказывать. После этого глупого случая мне пришлось лечь в больницу для физического ухода и лечения, и через два дня меня перевели на другой этаж, выше, белее, где работали доктор Кабламбус и его коллеги. Также рассматривалась возможность направить меня на ЭКТ — это сокращенно от «Электроконвульсивная Терапия», — но из-за ЭКТ стирается память — небольшие детали вроде имени и где живешь, и т. д. — да и в других отношениях это совершенно ужасная вещь,

и мы — я и мои родители — решили отказаться. В Нью-Гемпшире, штате, где я живу, есть закон, по которому ЭКТ нельзя назначать без согласия родителей. Я расцениваю его как прекрасный закон. Так что вместо ЭКТ доктор Кабламбус, который правда желал для меня только лучшего, прописал антидепрессанты.

Если кто-то рассказывает о своем путешествии, по меньшей мере ждешь объяснения, почему он его прекратил. Держа это в уме, я расскажу, почему на Земле какое-то время мне жилось не очень. Это очень странно, но три года назад, заканчивая старшую школу, я начал страдать от, как я теперь понимаю, галлюцинации. Мне казалось, будто у меня на лице, на щеке, рядом с носом, открылась огромная рана, правда огромная и глубокая… будто кожа лопнула, как на прогнившем фрукте, и оттуда вытекает кровь, темная и блестящая, и еще было четко видно вены и кусочки желтого жира и красно-серых мускулов и даже яркие проблески кости. Когда бы я ни посмотрел в зеркало — она была там, эта рана, и я постоянно чувствовал судорогу обнаженных мускулов и тепло крови на щеке. Но когда я говорил врачу или маме или еще кому-то «Эй, смотри, какая у меня рана на лице, мне лучше пойти в больницу», они отвечали «У тебя на лице нет никакой раны, с глазами все в порядке?» И все же, когда бы я ни посмотрел в зеркало — она была там, и я всегда чувствовал тепло крови на щеке, и если трогал пальцами, чувствовал, как они проваливаются реально глубоко в то, что на ощупь казалось горячим желатином из костей, жил и всего такого. И казалось, что все на нее смотрят. Казалось, все на меня странно пялятся, и я думал: «О боже. Они все видят и им очень неприятно. Надо спрятаться, быстрее убираться отсюда». Но, наверное, пялились на меня все потому, что казалось, будто мне страшно и больно, и я все подносил руку к лицу и постоянно шатался, будто пьяный. Но тогда все казалось таким реальным. Странно-странно-странно. Прямо перед выпуском — или, может, за месяц до него — все стало совсем плохо, настолько, что когда я касался рукой лица, видел на пальцах кровь, кусочки тканей и все такое, и даже чувствовал запах крови, как горячий ржавый металл и медь. Так что однажды вечером, когда родители куда-то ушли, я взял иголку и какие-то нитки и попытался сам зашить рану. Было очень больно, потому что, конечно, у меня не было никаких обезболивающих. Еще это, очевидно, было неправильно, ведь, как я теперь знаю, на самом деле никакой раны там не было, совсем. Мама с папой совсем не обрадовались, когда вернулись домой и увидели, что я теперь весь в настоящей крови и с кучей неровных непрофессиональных стежков на лице. Они правда расстроились. А еще стежки получились слишком глубокими — я, оказывается, вставлял иголку невероятно глубоко — и когда в больнице стали удалять швы, оказалось, чтотам застряли кусочки нитки, и это место инфицировалось, и потом в больнице пришлось сделать мне реальную рану, чтобы все вытащить, осушить и прочистить. Это было очень иронично. Еще, глубоко зашивая рану, я, видимо, задел и уничтожил какие-то нервы в щеке, так что теперь лицо иногда без всякой причины немеет, а рот слева иногда немножко провисает. Я точно знаю, что он свисает и что у меня теперь есть милый шрамик, вот тут, не только потому, что смотрелся в зеркало, сам видел и чувствовал; об этом мне говорили и другие, хотя и очень тактично.

В общем, думаю, в том году все начали понимать, что я несчастный маленький солдатик, даже я сам. Поговорив и посовещавшись, мы решили, что, возможно, для меня было бы лучше, если бы я отложил поступление в Университет Браун на Род-Айленде, куда уже был готов отправляться, и вместо того поучился бы еще годик по поствыпускной программе в очень хорошей и престижной и дорогой подготовительной школе под названием Академия Филипса в Экзетере, удобно расположенной прямо в моем родном городе. Так я и сделал. И по всем признакам это было очень успешное время, не считая того, что я был еще на Земле, а на Земле мне становилось все нехорошей, хотя лицо и пошло на поправку и я более-менее перестал видеть галлюцинацию кровавой раны, не считая коротких мигов, когда замечал зеркала краем глаза и все такое.

Но да, в целом тогда мне становилось все хуже, хотя я очень неплохо справлялся в новой школе с поствыпускной программой, и все говорили: «Ничего себе, ты же очень хороший студент, тебе надо немедленно поступать, почему медлишь?» Но мне тогда было довольно ясно, что в университет мне нельзя, но ответить людям из Экзетера, почему, я не мог, потому что это не было связано с решением уравнений по химии или анализом стихотворений Китса по английскому. Им только оставалось смириться, что я несчастный маленький солдатик. Я сейчас правда не горю желанием во всех жутких подробностях описать все те миленькие неврозы, что более-менее в это время начали возникать у меня в мозгах, словно морщинистые серые нарывы, но кое-что скажу. Во-первых, меня часто рвало, постоянно правда тошнило, особенно когда я просыпался по утрам. Но вообще это могло включиться в любой момент, стоило только подумать. Если я себя нормально чувствовал, я вдруг думал: «Эй, а меня совсем не тошнит, надо же». И оно тут же включалось, как будто между мозгом и горячим и слабым желудком с кишками был большой белый пластиковый выключатель, и меня вдруг тошнило в тарелку на ужине, или на парту в школе, или на сиденье машины, или в кровати, или где бы то ни было. Остальным это казалось правда очень абсурдно, а мне было очень неудобно, что поймет любой, кого хоть раз правда тошнило. Продолжалось это довольно долго, и я сильно похудел, что плохо, ведь я изначально был не очень крепкий. Еще я прошел множество медицинских тестов желудка, включая вкуснейшие напитки из бария и подвешивание вверх ногами для рентгена, и тому подобное, и однажды мне даже делали спинномозговую пункцию, и было больно, как никогда в жизни, ни за что больше не соглашусь на спинномозговую пункцию.

Еще была проблема со слезами без причин, что было безболезненно, но довольно неудобно и довольно страшно, потому что я не мог их контролировать. Я начинал плакать без причин, а потом как бы пугался, что уже никогда не смогу остановиться, а это состояние страха в свою очередь активировало другой белый переключатель между горячими глазами и мозгом с нарывами, и я рыдал еще сильней, как когда катишься на скейтборде, все толкаясь и толкаясь. Это было очень неудобно в школе, а с семьей просто невероятно неудобно, потому что они думали, что это они виноваты, они что-то сделали не так. Невероятно неудобно было и с друзьями, но, правда, к этому времени у меня уже осталось не очень много друзей. Так что это был даже плюс, почти что. Но остальные никуда не делись. У меня были кое-какие трюки относительно «проблемы с плачем». Когда рядом были другие люди и глаза становились горячими и наливались обжигающей соленой влагой, я притворялся, что чихаю, или — даже чаще — что зеваю, потому что и то, и другое может объяснить появление слез. Люди в школе наверняка считали, что я самый сонный человек в мире. Но на самом деле зевки не совсем объясняли факт, что слезы так и льются по щекам, капают на колени или парту или оставляют влажные морщинки в форме звезд на контрольных работах и всем таком, да и нечасто от зевков глаза становятся супер-красными. Так что, наверное, это были не такие уж эффективные трюки. Еще непонятней, что даже сейчас, здесь, на планете Триллафон, когда я все это вспоминаю, я так и слышу щелчок выключателя, и глаза начинают более-менее наполняться, а горло пощипывать. Это плохо. Также была проблема, что тогда я не выносил тишины, реально совершенно не выносил. Потому что, когда не было звука снаружи, волоски на барабанных перепонках или где там еще производили звук сами, чтобы было, чем заняться или типа того. Высокий, переливающийся, металлический, блестящий гул, который почему-то пугал меня насмерть и просто с ума сводил, как сводит с ума, если лежишь в кровати летней ночью и слышишь комара у уха. Я стал искать хоть какой-нибудь звук, как мотыльки ищут света. Спал с радио, смотрел невероятно много ТВ со громкостью на максимум. Всегда держал при себе верный Сони Волкмэн — в школе, на прогулках и для поездок на велосипеде (этот Сони Волкмэн — пока что мой лучший рождественский подарок). Я даже иногда разговаривал сам с собой, когда больше не было источников звука, что наверняка казалось безумным тем, кто меня видел, и что, полагаю, и было очень безумно, но не в том смысле, как они думали. Я не считал, что был двумя людьми, которые могут вести диалог, и не слышал голоса с Венеры, или еще что. Я знал, что я только один, но этот один, конечно, был маленьким раненым солдатиком, который не мог противостоять ни серому веществу, ни производимому им звуку в собственной голове.

В общем, вот такая со мной творилась восхитительная ерунда и пока я хорошо учился и радовал успехами в школе моих иначе весьма обеспокоенных и совсем не радостных родителей, и потом, когда в следующее лето работал в Экзетер Билдинг и отделе благоустройства школы, подрезая кусты, плача и аккуратно блюя на них, и пока упаковывался и получал в подарок от дедушки с бабушкой одежду и электрические приборы на миллиарды долларов, собираясь к переезду в Университет Браун на Род-Айленде в сентябре. У мистера Фильма, который более-менее был моим начальником в «B and G» [1] , была загадка, которую он считал невероятно смешной и часто мне рассказывал. Он спрашивал: «Что такое цвета диареи?» И когда я ничего не отвечал, он говорил: «Браун! хар хар хар!» [2] Он смеялся, а я улыбался даже после четырехтриллионного раза, потому что в целом мистер Фильм был хорошим человеком, и он даже не разозлился, когда меня однажды стошнило в его машине. Я сказал ему, что шрам получил, когда порезался в старшей школе. Что в основном правда.

Итак, осенью я поступил в Университет Браун, и там оказалось примерно так же, как и на ПВ-программе в Экзетере: вроде должно быть трудно, но на деле просто, так что у меня было много времени хорошо учиться и выслушивать, как мне говорят «Выдающийся студент», и при этом быть невротичным и адски странным, так что мой сосед по комнате, который был приятным, до скрипа здоровым парнем из Иллинойса, по понятным причинам попросил одиночную комнату и съехал через пару недель, оставив меня одного в большой комнате. Так что теперь в комнате были только я и электрическое шумопроизводящее оборудование примерно на девять миллиардов долларов.

Как раз вскоре после того, как съехал сосед, и началось Плохое. Плохое — и есть более-менее причина, по которой я больше не на Земле. Доктор Кабламбус сказал мне, когда я объяснил, как мог, про Плохое, что Плохое — «тяжелая клиническая депрессия». Уверен, доктор из Брауна сказал бы мне тоже самое, но я там никого не посещал, в основном потому, что боялся, что стоит мне заговорить об этом контексте, как пойдут слухи и я точно окажусь там, где в итоге оказался после до смешного нелепого и глупого случая в ванной.

Я правда не знаю, правда ли Плохое — депрессия. Раньше я как бы всегда думал, что депрессия — просто очень сильная печаль, как бывает, когда умирает очень хорошая собака, или в «Бэмби» убивают маму Бэмби. Я думал, что это когда грустишь или даже немного поплачешь, если ты девочка, и говоришь «Ничего себе, я правда в депрессии, вот», и потом приходят друзья, если есть, и поднимают настроение или вытаскивают и ты напиваешься, и на следующее утро депрессия уже в приглушенных тонах, и через пару дней испаряется совсем. Плохое же — что, как я думаю, настоящая депрессия на самом деле — совсем другое, и неописуемо хуже. Наверное, мне стоит лучше сказать «отчасти неописуемо», потому что за последние пару лет я слышал, как некоторые описывали «настоящую» депрессию. Очень говорливый парень по телевизору сказал, что некоторые связывают ее с пребыванием под водой, под такой водой, у которой нет поверхности, по крайней мере для тебя, так что неважно, в каком направлении поплывешь — везде только вода, нет свежего воздуха и свободы движения, только ограничения и удушение, и нет света. (Не знаю, подходит ли, что депрессия — это как быть под водой, но, может, представьте момент, когда осознаешь, что для тебя поверхности нет, что ты просто утонешь и неважно, куда плыть; представьте, как вы себя будете чувствовать в этот самый момент, как Декарт в начале той второй штуки [3] , а потом представьте, что это восхитительное удушающее напряжение длится часами, днями месяцами… это больше подходит). Правда прекрасная поэтесса по имени Сильвия Плат, которой, к сожалению, больше нет с нами, сказала, что это как быть под стеклянным колпаком, и из-под него выкачали весь воздух так, что больше не можешь вздохнуть (и представьте момент, когда ваше движение невидимо останавливает стекло и вы осознаете, что вы под стеклом…) Кто-то говорит, что это как когда за тобой и под тобой всегда следует огромная черная дыра без дна, черная, черная дыра, может, со смутно различимыми зубами, и ты — часть этой дыры, так что падаешь всегда, где бы ни стоял (…а может, момент, когда осознаешь, что ты — дыра и ничего больше…)