Планета Триллафон по отношению к Плохому
Шрифт:
Я не очень говорливый, но расскажу, на что, по-моему, похоже Плохое. Для меня это как когда тебя совершенно, абсолютно, крайне тошнит. Попытаюсь объяснить, что я имею в виду. Представьте, что вас сильно тошнит. Почти у каждого или каждой когда-нибудь болел живот, так что все знают, на что это похоже: совсем невесело. Так. Так. Но это ощущение локализовано: оно более-менее в животе. Теперь представьте, что так тошнит все тело: ноги, большие мышцы на ногах, ключицу, голову, волосы, все, и точно так же, как живот. Теперь, если представили, пожалуйста, представьте тошноту еще распространенней и тотальней. Представьте, что каждую клеточку в вашем теле, каждую отдельную клеточку тошнит, как тошнит от больного живота. Не только ваши клетки, но и кишечные палочки, лактобациллы, митохондрии, базальные тельца, всех тошнит и все кипят и горят, в шее, мозгу, везде, всюду. Все адски тошнит. Теперь представьте, что каждый атом каждой клетки в вашем теле тошнит так же, тошнит, невыносимо тошнит. И каждый протон и нейтрон в атоме раздулся и дрожит, потеряв цвет, и ни единого шанса стошнить, чтобы ослабить чувство. Каждый электрон тошнит, вот, они теряют баланс и неустойчиво носятся, как в сумасшедшем доме, по орбитам, толстым, из пестрых желтых и сиреневых ядовитых газов, все потеряло равновесие и разболталось. Кварки и нейтрино сошли с ума и, больные, прыгают повсюду, скачут, как сумасшедшие. Только представьте, как тошнота абсолютно распространяется по каждой вашей частичке, и даже по частичкам частичек. Так что само ваше… само существо
Вот что такое Плохое в своей сути. Все в вас тошнит и чувствуется нелепо. И так как вы можете знакомиться с миром только через органы чувств и разум и т. д. — и раз эти части тоже адски тошнит — весь мир, как вы его знаете и познаете, фильтруется этой плохой тошнотой и становится плохим. И в вас все становится плохим, все хорошее выходит из мира, как воздух из большого пробитого воздушного шарика. В мире больше нет ничего, кроме ужасных запахов гниения, печали и гротеска и зловещих видов в пастельных тонах, резких или печальных до смерти звуков. Невыносимые бесконечные ситуации тянутся в континууме без всякого конца… Невероятно глупые, безнадежные идеи. И так же, как, когда болит живот, страшно, что боль может никогда не уйти, так пугает и Плохое, только куда хуже, потому что и сам страх профильтрован плохой болезнью и становится больше и хуже и голоднее, чем был в начале. Разрывает на части, ныряет в кишки и ковыряется там.
Потому что Плохое не только нападает и делает плохо и выводит из строя, оно в особенности нападает и делает плохо и выводит из строя именно то, что нужно, чтобы бороться с Плохим, чтобы стало легче, чтобы остаться в живых. Это трудно понять, но это реально правда. Представьте правда мучительную болезнь, которая, скажем, заражает ваши ноги и горло и приводит к правда жуткой боли и параличу и повсеместной агонии в этих местах. Тут, очевидно, и самой болезни хватает, но она еще и бесконечна; вы ничего не сможете с ней поделать. Ноги парализованы и адски болят… но вы не можете побежать за помощью бедным ножкам, потому что именно они и болят так, что никуда не убежишь. Горло ужасно жжет, и кажется, что оно взорвется… но вы не можете позвать врачей или еще кого на помощь, потому, что именно горло слишком болит, чтобы говорить. Вот как действует Плохое: оно особенно хорошо в нападении на механизмы защиты. Ясно, что бороться с Плохим или спастись от него можно, только думая по-другому, споря с собой и переубеждая, чтобы изменить фильтр познания, восприятия и обработки всего. Но для этого нужен разум, клетки разума с атомами, и сила воли и все такое, твоя суть, а именно ее слишком тошнит от Плохого, чтобы работать. Именно это все и тошнит. Плохо так, что не может стать лучше. И начинаешь думать об этой довольно жестокой ситуации и говоришь себе: «Ой-ой-ой, как же Плохому это все удается?» Думаешь изо всех сил, ведь это в твоих же лучших интересах — и вдруг внезапно на тебя снисходит… что Плохому это все удается, потому что Плохое — это ты и есть! Плохое — это ты. Ничто иное: ни бактериологическая инфекция, ни удар по голове доской или дубиной в раннем детстве, ни любое другое оправдание; ты сам и есть болезнь. Это то, что тебя «определяет», особенно когда пройдет немного времени. Все это осознаешь, вот. И это, наверное, если ты особо говорливый, и есть, как когда осознаешь, что у воды нет поверхности, или когда тыкаешься носом в стекло купола и видишь, что ты в ловушке, или когда смотришь на черную дыру, а у нее твое лицо. Вот когда Плохое проглатывает тебя полностью, или, вернее, ты проглатываешь полностью сам себя. Когда убиваешь себя. Люди кончают с собой, когда у них «тяжелая депрессия», и мы говорим: «Боже мой, надо что-то сделать, чтобы они не кончали с собой!» Это неправильно. Потому что все они, понимаете ли, к этому времени уже убили себя там, где это считается. К моменту, когда они заглатывают целые медицинские шкафчики или засыпают в гараже или еще что — они уже давно убили себя. Когда они «совершают самоубийство» — они всего лишь последовательны. Они лишь реализуют то, что уже существует или существовало в них все это время. Если это все осознаешь, то понимаешь, что действительно бывает вариант саморазрушения в практических целях. В такой ситуации больше поделать нечего, только «формализовать» ее, или, если не очень этого хочется, выбрать «ЭКТ» или улететь с Земли на какую-нибудь другую планету, или еще что-нибудь такое.
В любом случае, это и так больше, чем я собирался рассказать о Плохом. Даже сейчас, хотя я уже много думал и интроспектировал и все такое, я чувствую, как оно тянется ко мне, хочет испоганить мои электроны. Но я больше не на Земле.
Я продержался первый небольшой семестр в Университете Браун и даже получил стипендию как очень хороший студент-новичок по экономике, двести долларов, которые разумно потратил на марихуану, потому что от марихуаны не чувствуешь боль в животе и не тошнит. Это правда: ее даже иногда дают тем, кто проходит химиотерапию. Со времени учебы в подготовительной школе я выкурил много марихуаны, чтобы не тошнило, и мне часто помогало. Но от тошноты атомов она просто отскакивала. Плохое только смеялось над ней. К концу семестра я был очень несчастным маленьким солдатиком. И скучал по старым золотым денькам, когда у меня всего лишь текла кровь из лица.
В декабре мы с Плохим сели на автобус, чтобы отправиться с Род-Айленда в Нью-Гемпшир на каникулы. Было невероятно весело. Только сразу на выезде из Провиденса, Род-Айленд, водитель автобуса перед поворотом налево был невнимателен, и в автобус слева врезался пикап и смял левую переднюю часть автобуса и выбил водителя из сиденья в проем, где лестница и вход в автобус, и там он сломал руку и, по-моему, ногу, и довольно сильно порезал голову. Так что пришлось остановиться и дождаться скорой помощи для водителя и нового автобуса для нас. Водитель невероятно расстроился. Он был уверен, что потеряет работу, потому что запорол поворот и попал в аварию, и еще потому, что не пристегнул ремень безопасности — очевидным доказательством чему был факт, что его выбило из сиденья в проем, что видели все и подтвердят, что видели — а это противозаконно для водителей автобуса в, по сути, всех штатах страны. Он едва не плакал, потому что, как он сказал, у него было семьдесят детей и ему правда очень нужна эта работа, а теперь его уволят. Пара пассажиров пыталась его успокоить и утешить, но, по понятным причинам, ко мне никто не подходил. Только я и Плохое, да. Наконец водитель просто как бы отключился из-за сломанных костей и пореза, приехала скорая, и его положили под покрывало ржавого цвета. Из заката появился новый автобус, и на нем еще приехал главный по автобусам или кто-то в этом роде, и он реально разозлился, когда кто-то из невероятно полезных пассажиров пересказал ему, что случилось. Я знал, что водителя, скорее всего, уволят, как он и боялся. Мне стало его невероятно жалко, и, конечно, Плохое услужливо профильтровало эту грусть и сделало ее во сто крат хуже. Как ни странно и иррационально, но внезапно я реально сильно почувствовал, будто водитель реально был мной. Я реально так почувствовал. Так что я почувствовал, как он наверняка себя чувствовал, и это было ужасно. Мне было не просто жалко его, мне было жалко как ему, или что-то в этом роде. Все благодаря Плохому. Вдруг мне захотелось пойти куда-нибудь, как можно быстрее, и я пошел к носилкам водителя в открытой скорой, и посмотрел на него, да. У него был бейджик автобусной компании с именем и фотографией, но я правда не мог ничего разобрать, потому что имя было залито кровью с головы. Я взял свои примерно сто долларов и пакет марихуаны «сенсимилья» и засунул ему под ржавое покрывало, чтобы помочь прокормить детей и чтобы не тошнило, и реально быстро отошел, собрал свои вещи и сел в новый автобус. Только через, ну сколько, полчаса, на ночном шоссе, я осознал, что когда у водителя найдут марихуану, подумают, что она была его, и его правда уволят, а то и посадят в тюрьму. Я как бы подставил его, убил, только он еще был мной, как я думал, так что я совсем запутался. Я как будто символически убил себя или что-то в этом духе, потому что в каком-то глубоком смысле я считал себя им. По-моему, в этот момент я почувствовал себя хуже, чем за всю жизнь, не считая только спинномозговой пункции, и ощущение это было совсем незнакомым. Доктор Кабламбус сказал, что вот тогда Плохое и взяло меня за яйца. Это правда его слова. Мне правда очень жаль, что я и Плохое так поступили с водителем. Я правда только искренне хотел помочь, будто он был мной. Но вместо этого я его как бы убил.
Когда я вернулся домой, и родители сказали «Эй, привет, мы тебя любим, поздравляем», а я ответил «Привет, привет, спасибо, спасибо», у меня вовсе не было, должен признаться, «праздничного настроения» — из-за Плохого, и из-за водителя, и из-за того, что мы трое во всех важных аспектах были одним и тем же.
Крайне нелепый случай произошел в Сочельник. Очень глупый, но, думаю, почти как бы неминуемый, учитывая, что произошло перед этим. Можно сказать, я уже более-менее убивал себя во время осеннего семестра, и символически убил себя в водителе, и теперь, как послушному маленькому солдатику, мне надо было все это «формализовать», сделать все аккуратно и прямоугольно и внешне; выровнять бумагу в пачке и подоткнуть все углы. Пока мама и папа и сестры и Бабуля и Дед и дядя Майкл и тетя Салли пили внизу коктейли и слушали прекрасную и смертельно печальную запись о мальчике-калеке и трех королях в Рождественскую ночь, я разделся и налил полную ванную теплой воды и лег и еще бросил в нее около трех тысяч электрических приборов. Однако непревзойденная глупость этого инцидента довершилась тем, что я в невменяемом состоянии разумно отключил большинство приборов. Только пара действительно работали, но их хватило, чтобы отрубить электричество во всем доме и поднять переполох и, конечно же, маленько меня тряхнуть, после чего меня и пришлось положить в больницу для физического ухода. Не знаю, стоит ли это говорить, но сильнее всего повредило мои репродуктивные органы. Думаю, они были как бы наполовину высунуты из воды, и создали как бы мост для электричества между водой, моим телом и воздухом. Но неважно, они сильно повредились и мне сказали, что в случае, если я захочу завести семью или что-то в этом роде, будут серьезные последствия. Это меня не очень заботило. Но моих родных инцидент озаботил; они, как минимум, совсем не обрадовались. Я как бы отключился или уснул, но помню, как слышал шипение воды, их приход и возглас «О боже мой, эй!», и помню, им пришлось трудно, потому что в ванной было совершенно темно и разобрать можно было более-менее только меня. Доставать меня пришлось чрезвычайно осторожно, потому что они боялись, что их тоже ударит током. Мне этот страх совершенно понятен.
Как только прошла пара дней и стало ясно, что мальчик и репродуктивные органы пережили инцидент, я вертикально переехал на Белый этаж. Насчет Белого Этажа — Этажа Маленького Несчастного Солдатика — я правда не хочу вдаваться в детали. Но кое-что расскажу. Белый Этаж был, очевидно, белым, но не ярко, режуще белым, как ожоговое отделение. Скорее мягкий, почти сероватый белый, очень ласковый и успокаивающий. Когда я теперь все вспоминаю, Белый Этаж кажется во всем мягким и невнушительным и… скромным, будто там правда не хотели произвести большое или сильное впечатление на гостей — на их разум или чувства — потому что знали, что почти любое впечатление для тех, кого переводили на Белый Этаж, скорее всего станет плохим впечатлением после фильтрации Плохим.
На Белом Этаже были мягко-белые стены и мягкий светло-коричневый ковролин, а окна как бы заиндевевшие и очень толстые. Острые углы на всем, вроде вешалок и прикроватных тумбочек и дверей, были скошены и отшлифованы, круглые и гладкие, и это казалось немного странным. Никогда не слышал, чтобы кто-то пытался покончить с собой об острый угол двери, но, полагаю, разумно быть готовым ко всем возможностям. Именно памятуя об этом, уверен, они сделали так, что всю еду можно было есть без ножа или вилки. Пудинг на Белом Этаже был главным блюдом. Пока я там гостил, мне приходилось кое-что надевать, но меня точно не привязывали ремнями к кровати, как некоторых моих коллег. Носить пришлось не смирительную рубашку, но она была точно уже, чем обычный халат, и мне казалось, ее могли сделать еще уже, если бы это было в моих интересах. Когда кто-то хотел покурить сигарету с табаком, зажигала ее сестра, потому что никому на Белом Этаже не разрешалось иметь спички. Также помню, что пахло на Белом Этаже куда приятнее, чем во всей больнице, очень женственно и как-то сказочно, словно эфиром.
Доктор Кабламбус хотел знать, как дела, и я более-менее пересказал ему все за шесть минут. Я слишком устал и перенервничал, чтобы Плохое было суперплохим, но был довольно говорлив. Мне очень понравился доктор Кабламбус, хоть он постоянно сосал конфеты с очень неприятным запахом — оказывается, чтобы бросить курить — и немного раздражало, что он пытался говорить, как подросток — часто ругаясь и т. д. — когда было довольно очевидно, что он не ребенок. Но он был очень понимающий, и было жутко приятно видеть для разнообразия врача, который не собирался что-то делать с моими репродуктивными органами. Узнав всю суть, доктор Кабламбус выложил все варианты мне, а потом родителям и мне. Когда мы вместе решили не конвульсировать меня электричеством, доктор Кабламбус велел готовиться покинуть Землю с помощью антидепрессантов.
Прежде, чем что-либо рассказать о докторе Кабламбусе или моем маленьком путешествии, я хочу очень кратко поведать о встрече с одной коллегой с Белого Этажа, которой сейчас уже нет с нами, но совсем не по ее вине, а скорее по вине ее бойфренда, который убил ее вождением в нетрезвом виде. Моя встреча и знакомство с этой девушкой по имени Мэй даже сейчас более-менее кажется мне последней хорошей вещью, что случилась со мной на Земле. Однажды я познакомился с Мэй в комнате с телевизором потому, что она надела водолазку наизнанку. Помню, шли «Пострелята» [4] , и я заметил белокурый затылок, неясно, мужчины или женщины, да, потому что волосы были короткие и растрепанные. А под затылком был размер и ярлычок из ткани и белый шовчик, указывающие на факт, что кое у кого водолазка наизнанку. И я сказал: «Извините, вы знаете, что у вас водолазка наизнанку?» И девушка, которая оказалась Мэй, повернулась и ответила: «Да, знаю». Когда она повернулась, я не мог не заметить, что она, к сожалению, была очень красивая, а я до этого не понял, что это красивая девушка, иначе бы почти наверняка ничего вообще не сказал бы. Я всегда старался не говорить с красивыми девушками, потому что они оказывают на меня мощный эффект, из-за которого у меня отключаются все части мозга, кроме той, что говорит невероятно глупые вещи, и той, которая знает, что я говорю невероятно глупые вещи. Но к этому времени я слишком устал и перенервничал, чтобы беспокоиться, и как раз готовился покинуть Землю, так что сказал то, что думал, хотя Мэй и была пугающе красивой. Я спросил: «Зачем ты надела ее наизнанку?», имея в виду водолазку. А Мэй ответила: «Потому что ярлычок царапает шею, а мне это не нравится». По понятным причинам я спросил: «Ну, эй, а почему ты просто не отрежешь ярлычок?» На что, помню, Мэй заявила: «Потому что тогда я не пойму, где у водолазки перед». «Что?» — сказал я, на что Мэй разумно заметила: «На ней нет ни карманов, ни надписей, ничего, впереди все так же, как и сзади. Только сзади еще есть ярлычок. Так что иначе я не различу». Тогда я сказал: «Ну, эй, если спереди так же, как сзади, тогда какая разница, как носить?» В этот момент Мэй очень серьезно смотрела на меня где-то одиннадцать лет, а потом сказала: «Для меня разница есть». А потом широко и смертельно красиво улыбнулась и тактично спросила, откуда у меня шрам. Я ответил, что у меня из щеки торчал раздражающий ярлычок…
4
Черно-белое скетч-шоу «The Little Rascals».