Пластмассовый космонавт
Шрифт:
– Куда ходил? – сразу став холодной и деловитой, спросила Вика, когда они вдвоём вышли в коридор.
– За своей старой фуражкой, ты же видела.
– А почему так долго?
– Хотел переставить машину на другое место, а мотор как назло никак не заводился.
– Вот она, – твоя ржавая развалюха! – торжествующе воскликнула жена. – Говорю тебе: эту рухлядь давно пора спихнуть куда-нибудь, а ты с ней до самой пенсии готов носиться, как со списанной торбой!.. Господи, я даже буду рада, если половину её убьёт трамваем, и нам придётся купить новую машину!..
За столом тесть стал ещё более говорлив – много рассказывал о своём новом романе. О том, что по решению Государственного комитета при Совете Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли книгу принял союзный трест «Госиздат» для массового распространения по всей стране. И вероятно
– Тема нужная и своевременная, особенно для молодёжи, – едва не урча от удовольствия, рассказывал писатель. – Не Мопассана же бесконечно переиздавать с Дюма! Чему эти пронафталиненные буржуазные писаки могут научить наших молодых людей, которые итак уже порядком заражены всякой их западной рок-музыкой, мелкой мещанской психологией, модой на иностранные тряпки. Так что всё правильно. И надеюсь, что скоро мне пойдут солидные потиражные отчисления, – старик Донцов радостно потирал холёные руки. – И знаешь что, зять, решил я вам с Вероникой сделать большой подарок с этого дела. Мне-то самому в моём возрасте уже немного надо… – Тут старик переменился в лице, хитро глянув на дочку с затем. – Хотя, знаете какое я тут на днях сделал открытие? В каждом человеке в старости, если он совсем не впал в маразм, как бы продолжают жить несколько личностей.
– О, поосторожней с этим, папа! – иронично предупредила Вика. – Недруги только этого и ждут, чтобы спихнуть тебя с должности.
– А ты не смейся, дочка, я хоть и старый чудак, однако не старый мудак, а это согласись две большие разницы. А насчёт недругов не бойся, в моём департаменте против хозяина ни одна шавка не посмеет голос поднять, я их во как всех держу!
Продемонстрировав крепко сжатый кулак, Донцов снова обратился к зятю:
– Так вот, я в себе чувствую присутствие того мальчугана, который когда-то очень давно носился с ватагой босоногих сорвиголов по окрестным дворам. И пылкого юношу, заглядывающегося на всех хорошеньких женщин и мечтающего осчастливить человечество. Чувствую в себе зрелого мужа, который бился за место под солнцем, чтобы утвердиться в этой жизни. И каждый из них требует к себе внимания.
– Отличный монолог-размышление от первого лица для новой книги, – похвалил Беркут.
– Диссоциативное расстройство идентичности, а проще говоря, раздвоение личности – так, по-моему, это называется в психиатрии, – с серьёзным лицом съязвила Вика.
– Вечно ты, дочка, надо мной насмешничаешь! – добродушно проворчал старик.
Беркут смотрел на эти старческие узловатые, в коричневых пигментных пятнах кисти родственника. Эти длинные крючковатые пальцы никогда не знали иной работы, кроме как стучать по клавишам печатной машинки. Причём руку в литературе «профессиональный стукач» начал набивать по другому ведомству. Во времена НЭПа их обладатель очень дальновидно сумел прислониться к власти, после чего пылкому юноше на всю оставшуюся жизнь было обеспечено место под солнцем, так что биться за него ему не пришлось. До того, как начать выстукивать на своём «Ундервуде» повести и романы, эти ловкие трепетные пальцы набивали сперва доносы, а потом протоколы допросов, когда их обладатель стал внештатным сотрудником, а потом и поступил на службу в органы госбезопасности.
Ведь в большую литературу отец Вики перешёл из ГПУ. Впрочем, ещё неизвестно, состоялся бы он в качестве писателя, если бы не огромная удача. Его, – тогда ещё никому неизвестного, лишь подающего робкие надежды сочинителя, – буквально за руку привёл в мир большой литературы один очень крупный литературный деятель той поры, близкий к самому Горькому и к наркому просвещения Луначарскому, а также к Троцкому и главному редактору «Известий» Бухарину, что могло со временем крайне печально отразиться на дальнейшей судьбе его юного протеже. Но когда в 1937 учителя и покровителя арестовали, Донцов (понимая, чем ему грозит их знакомство) тут же сам вызвался в качестве репортёра освещать процесс. Сидя в ложе для прессы Колонного Дома Союзов, «трепетный молодой человек с нежной душой» сталкивался взглядом с бывшим покровителем, которого ещё недавно называл отцом в литературе, добрым гением, и величал в своих публикациях не иначе, как «Золотым пером Советской литературы». Тот усмехался ему разбитым ртом, шевелил отбитым на допросах телом и демонстрировал свои длинные пальцы пианиста (до ареста его игрой восхищался сам Рихтер). Теперь эти пальцы опухли, расплющенные следователем в дверном проёме. Учитель даже призывно помахал молодому коллеге рукой и слегка похлопал по спинке скамьи. Звал к себе, присесть рядом по старой дружбе. Донцов тогда похолодел. И с ужасом думал, заметил ли кто-нибудь их «разговор». Уж он то знал повадки своих недавних коллег из ГПУ. Поэтому он очень старался в своих статьях заклеймить покровителя, чтобы никто не на миллиметр не усомнился в нём: «Этот омерзительнейший из людей, падаль человеческая <…> Лицемерный подлый наймит буржуазных разведок <…> Не пройдёт у него жалкая попытка изобразить из себя заблудшее в теоретических ошибках создание. Не удастся ему отделить себя от банды своих соучастников. Не удастся отвести от себя полную ответственность за ряд чудовищных преступлений. Не удастся умыть свои академические ручки. Эти аккуратные ручки в рабочей крови. Это руки убийцы. Расстрелять как бешенного пса!..». Потом Донцов ещё долго вспоминал этот приглашающий жест… И ждал ареста, но пронесло. Наверху оценили его рвение.
Сложный он был человек. С одной стороны, твердолобый чиновник и фанатичный ортодокс, не терпящий ни малейшего декадентства в искусстве и в жизни. И в то же время удивительной широты личных предпочтений сибарит. Вот и суп они хлебали из фарфоровых тарелок с вензелями князей Юсуповых их же дореволюционным столовым серебром (новых сервизов тесть не признавал – считал, что штампованная посуда не для него). Да и водку пили не из обычных рюмок, а из гранёных антикварных лафитников, и не абы какую, а элитарную «Посольскую», которая изготавливалась по спецзаказу только для нужд дипкорпуса и полностью поставлялась МИДу.
При этом в хозяйском кабинете, что располагался через коридор и налево, на видном месте висел портрет «железного Феликса». Вся эта мещанская страсть к элитарному антиквариату, дорогим сортам водки и икры, и одновременно с ней ортодоксальная верность идее «равенства и братства», прекрасно уживались в седой голове старого коммуниста.
– А пока, дорогой зятюшка, – благостно потянулся к нему рюмкой тесть, – давай-ка выпьем с тобой водки – за мой успех и за твой предстоящий полёт! А ну-ка, дочка, плесни супругу беленькой из графина. – Тесть повернулся к Вике. У него был скульптурный, «чётко прорезанный» профиль римского сенатора, старческая кожа лица изрезана глубокими резкими морщинами, похожими на сабельные шрамы. Правда под волевым подбородком провисли дряблые складки кожи. Зато ясный взгляд водянистых глаз пульсирует ещё нерастраченной страстью к жизни. Пепельные волосы, – сильно разбавленные благородной сединой, – спутаны, что лишь усиливает образ никогда не прекращающего своих исканий творца.
Старик был прекрасный артист, никогда не расстающийся с выгодным образом, ведь на Руси к писателю традиционно отношение особое. На самом деле литература всегда была для него лишь способом хорошо устроиться в жизни. А тех, кто этого не умел, он презирал. Вот и теперь снова завёл заезженную пластинку брюзжа в адрес другого зятя – и тем он ему не нравится, и этим:
– Говорил я Эрке, чтобы она не связывалась с этим свердловским лимитой! Ладно бы человек хотел нормально устроиться в жизни. Или хотя бы прислушивался к добрым советам знающих людей. Так ему, видишь ли, «противно вписываться в каноны соцреализма»! Он видите ли презирает конформизм и считает «что художник должен быть свободен и избегать сотрудничества с властью»! Дурак, ипохондрик патлатый! – старик в сердцах сердито стукнул массивной вилкой по краю тарелки. А через секунду вообще с раздражением отбросил от себя столовые приборы с княжескими вензелями. – Нашла себе антисоветчика, дура!
Вика стала утешать отца, говорить, что не стоит так волноваться с его высоким артериальным давлением и больным сердцем. Попутно она незаметно подмигнула супругу, чтобы отвлёк тестя от неприятной темы. Павел знал, что старик абсолютно повёрнут на наградах и прочих отличиях. Хотя не прочь был пококетничать по этому поводу. Успешный литератор, – автор многотомных соцреалистических «опупей», председатель столичного Союза писателей, не менее влиятельный, чем сам всемогущий глава всесоюзной писательской организации Георгий Марков, – тесть, тем не менее, любил прикидываться «казанской сиротой». Представляясь этаким скромным бессребреником, Донцов втайне мечтал о прижизненных почестях великого писателя. И обсуждение перспектив получения им ленинской премии по литературе за роман о строителях БАМа доставило ему огромное наслаждение; и попутно принесло умиротворение, будто на его болеющую за старшую дочь душу пролили умягчающий елей.
И всё-таки мысли о непутёвом муже старшей дочери не выходили у старика из головы:
– Я вот недавно говорю ему по-отечески: «С властью, Петруша, дружить выгодно и приятно. Угоди ей, услужи, с тебя не убудет, а там, глядишь, деньжат подбросят, дачку выделят, выставку персональную позволят провести. Не будешь дураком, со времен званьицем наградят, а то и орденок повесят. Какой тебе резон свой дурной норов власти демонстрировать, взбрыкивать под ней?
Если же ты, Петя, в новомученики собрался, то пустое твоё дело. Нету боженьки на небесах. Нет его там! Никого и ничего за гробом не будет. Никто тебя там не утешит и не оценит за стойкость, не вознаградит посмертно за твои бесполезные страдания на этом свете, на которые ты не токмо себя обрекаешь, но и жену и сына. Так что живи, пока живой! И помни: талант, – при условии, что он угоден власть имущим, – очень хорошо оплачивается».