Плато доктора Черкасова
Шрифт:
Хладнокровный человек! По его мнению, я сам должен был защищать себя от медведей... Только не медведя боялся я.
Ох этот страх! Я боялся, когда оставался в лагере один. Боялся, когда шел за водой к источнику. Боялся в лесу, собирая ягоду или бегая с сачком за насекомыми. Я все время думал о том человеке, которого видел. Я-то ведь знал, что мне не померещилось и не приснилось. Но попробуй скажи такому отцу, как мой, что боишься. Не обрадуешься!.. Хорошо еще, если просто даст по шее, чтобы не болтал глупостей, а то как посмотрит на тебя с брезгливостью — весь краской зальешься и в пот бросит.
И
«Так, значит, это Абакумов!» — подумал я с ужасом.
Мама считала его сумасшедшим... Как же он жил здесь один целых десять лет? Почему он сбежал, когда экспедиция собралась в обратный путь? Когда отец, ослабевший, больной, с опухшими ногами, добрался до первого жилья, он заявил, что в тайге остался человек... Абакумова искали летчики полярной авиации, но не нашли.
Теперь я был твердо убежден в том, что Абакумов выжил и что у него были свои причины опасаться людей. Я стал еще больше бояться, но никому, даже Казакову, не говорил об этом. Назвался груздем — полезай в кузов. Я знал, что еще встречу этого Алексея Абакумова, раз он где-то здесь. Что сулит мне эта встреча? Вдруг он меня зарежет?
Все-таки я однажды проговорился об этом Жене.
— Надо сказать женщинам, чтобы не ходили одни! — вырвалось у него.
— Только Валя бродит где угодно одна,— сказал я.— Мама берет с собой Селиверстова, Ангелина Ефимовна уходит либо с папой, либо с Бехлером.
Женя задумался, погрустнел. Ему очень хотелось побывать у могилы отца. Начальник экспедиции обещал отправиться с ним к тому месту, где он его зарыл, но только зимой, сейчас это было невозможно.
— Дмитрий Николаевич, а вы не забыли это место? — спросил однажды перед сном Женя. Все уже лежали на своих раскладушках.
— Там стоит огромный крест,— сумрачно ответил отец. Все удивились.
— Вы ставили крест? — спросила Ангелина Ефимовна.
— Не я ставил, а землепроходцы,— непонятно ответил отец.
А когда мы потребовали объяснения, неохотно рассказал.
Еще по пути на плато экспедиция наткнулась на этот крест. Он стоял над рекой, огромный, три метра в высоту, восьмиконечный, темный. Его поставили лет двести назад, не меньше, наверное, в ознаменование какого-то события. Он весь почернел, прогнил, но держался. Была какая-то надпись, но время стерло ее. Три широкие поперечины были прикреплены к прямому брусу двухдюймовыми деревянными гвоздями, сделанными из сучков лиственницы. Из лиственницы был сделан и сам крест...
— И папа умер как раз у этого креста? — спросил пораженный Женя.
— Нет, он не дошел до него. Но я решил похоронить его возле памятника землепроходцев... Пора спать.— И отец повернулся к стене.
— Как же вы его донесли... Жениного папу? — робко спросила Валя.
— Была лошадь, она пала потом.
— А другой рабочий, он тоже умер от истощения?
— Нет. Это был крепкий деревенский парень, сибиряк. Он утонул, переправляясь через реку... Спите. Завтра рано вставать.
Больше никто не сказал ни слова, но долго не спали. Я тоже не мог заснуть. Я думал о том, как мало знаю своего отца.
Вообще люди мало знают друг друга. Кто нас удивил, так это Селиверстов.
У нас самые интересные разговоры велись перед сном, в постелях, когда «все косточки отдыхают», как говорила бабушка. Любопытная Валя спросила как-то раз Фому Сергеевича, где он работал прежде и как попал в экспедицию.
— Я работал в облторге... плановиком-экономистом,— тихо сказал Селиверстов.— Двадцать восемь лет на одном месте. Работу свою я выполнял добросовестно и аккуратно, и все же... не лежала у меня к ней душа. По существу... гм... я двадцать восемь лет был не на своем месте. Это, конечно, угнетало, и я, естественно, искал отдушины. Такой отдушиной для меня стала ботаника. Я, если можно так выразиться, ботаник-самоучка. Отпуск я проводил в лесу, под Москвой. Изучал дикорастущие травы. Ночами писал труды по ботанике. Одну статью у меня даже напечатали — «Во флоре СССР»,— Ангелина Ефимовна устроила. Я ей все работы отсылал.
— Но как же... Почему вы стали экономистом, если любили ботанику? — с недоумением и жалостью спросила Валя.
— Молод был... еще не понимал своего призвания,— смущенно пояснил Селиверстов.
— Ничего подобного! Ты с детства увлекался ботаникой,— резко возразила Ангелина Ефимовна.— Мы ведь с Фомой учились в одном классе с самой первой группы... На одной парте сидели. Об его призвании к естественным наукам знала вся школа.
— Но как же...— начала было Валя.
— Не перебивайте меня, Валечка. Вам этого не понять. Вы целеустремленный, волевой человек, а Фома Сергеевич — размазня, слизняк! Пусть не обижается, это так и есть. Атрофия воли. Он с детства как огня боялся мамаши, учителей, директора школы, а впоследствии — жены и начальства по работе.
— Геля! Ангелина Ефимовна!..— запротестовал Фома Сергеевич. У него даже голос задрожал. Кажется, он обиделся.
— Ангелина Ефимовна всегда преувеличивает,— успокоила его мама. Она слушала с большим вниманием, даже села на постели.
— Чушь! Ничего я не преувеличиваю. Так вот, продолжаю. Мы вместе сдавали в университет. Наплыв был огромный, и он не прошел по социальному признаку, как сын служащего. Тогда в первую очередь принимали детей рабочих. (У меня отец был машинист, у него — бухгалтер.) Так вот, его мать сама отнесла документы в планово-экономический институт, и там его приняли. И он пошел, как теленок. «Чтобы не пропал год». А потом терпеливо учился.
Он был на третьем курсе, когда умер отец, и на иждивении Фомы оказались мать и трое братишек. Надо было идти работать, содержать семью. Его приняли экономистом в этот самый облторг. Заканчивал институт он уже заочно.
К тому времени, когда он поставил своих братишек на ноги, он успел уже жениться и обзавестись своими детьми. Подозреваю, что не он женился, а его женили на себе. Во всяком случае, его жена оказалась такая же волевая женщина, как и мамаша. Я ее знала... Законченная мещанка. Говорить с ней было не о чем. Кроме цен на рынке и «плохих» соседей, она ничем не интересовалась.