Плау винд, или Приключения лейтенантов

Ударил набат, и лейтенант опрометью выбежал из дому.

Вот уже несколько дней Северная Двина гнала в море сизый ледолом. Над крутыми зажорами то натужливо скрипело, шуршало и

Лейтенант жил в Соломбале. В этом предместье были приземистые казармы, склады флотского имущества, рубленые избы, лесные биржи, выгоны.

Вешние паводки чуть не каждый год досаждали архангельским обывателям; нынешнее наводнение, однако, выдалось на редкость сокрушительное, и лейтенант Коцебу, как и все, ночь напролет спасал малых ребят, домашний скарб, казенное добро.

К рассвету Двина смирилась. Мутные воды ее медленно пятились, сыто урча и закручиваясь воронками, оставляя обломки льдин, поваленные изгороди, разбитые баркасы, выволоченные на берег купеческие суда.

А как уж развиднелось, соломбальцы, горюя и ругаясь, принялись ладить свои жилища, амбары да лавки, как это делали испокон века русские мужики после всяческих разорений.

Забот-хлопот было выше темечка. Ведь навигация стояла не за горами, и народ архангельский, накрепко связанный с морским промыслом, готовил снасть, суденышки, солонину – словом, все, необходимое артельщикам.

День за днем пошел своим чередом навстречу северному лету, и у флотских жизнь тоже своим чередом потекла, и лейтенант Коцебу зажил той обыденщиной, какой живал уж не первый год.

Играли зорю. Заспанные матросы разбирались поротно. Разобравшись, справив перекличку, отправлялись на работы; на епанчах, похожих на плащи, поблескивали медные литеры: «А» – артиллерист, «Э» – экипажский, «М» – маячный…

В ранний холодно-розовый час сходились на верфях маcтеровые, строители кораблей. Завидев коренастого краснолицего дядю, ломали шапку: «Андрею Михалычу почтение!» То был Курочкин, знаменитый не только в Архангельске, но и в Санкт-Петербурге, «мастер доброй пропорции».

Лейтенанту Коцебу по душе были адмиралтейские верфи. Ему нравились скупо-хозяйские распоряжения Курочкина, люб был запах металла и дегтя, шум работ.

Но вот и Двина, и заливы очистились ото льда, небо будто изнутри высветилось, и солнышко глядело веселее, и уж сыростью не пронимало до хрящиков, – пришла пора: беломорская навигация открылась.

Коцебу еще мичманом ходил под звездами Севера. На «Орле» плавал из Архангельска в Кронштадт, в столицу российского флота. Там, на Балтике, получил военный транспорт с невоенным именем «Фрау Корнелия». «Фрау» была первой, которой командовал он самостоятельно. И тогда же стал «первым после бога», как величали моряки командиров кораблей. А потом снова отрядили лейтенанта в Белое море, и вместо транспорта досталась ему военная яхта «Ласточка».

Учебные, или, по-тогдашнему, практические, плавания продолжались до октября. В октябре усталая флотилия салютовала Архангельску. Корабли разоружали. Матросы перебирались в соломбальские казармы, господа офицеры – во флигели, на частные квартиры.

Ложилась зима. К рождеству, смотришь, снегу навалило под застрехи. В улицах скрипел санный полоз, заиндевевшие лошаденки, мотая головами, везли на флотские склады сосну, срубленную у двинских берегов, вологодский мачтовик везли, и чугунные баластины с уральских заводов, и олонецкую парусину. Обозники с седыми бровями и бородами вразвалку шагали подле саней, звучно прихлопывая рукавицами.

Лейтенант зимовал в жарко натопленном флигеле. Досуга было вдосталь. Он много читал. Потом, отложив книги, брался за перо и писал в Петербург.

В Петербурге в Морском корпусе служил его первый флотский наставник Иван Федорович Крузенштерн. Пятнадцать лет стукнуло Отто, когда Крузенштерн, родственник, как говорится, десятая вода на киселе, взял его в дальнее плавание. Напрямик, с порога объявил Иван Федорович, чтоб не ждал вьюноша жизни праздной и коли решился на морскую судьбину, то должен быть готов ко всему. За три года кругосветного плавания Крузенштерн сделал из Отто «соленого» моряка. А когда воротилась «Надежда» в Кронштадт, обнял его и благословил: «Ну, братец, спущен корабль на воду – сдан богу на руки. Служи честно!»

И вот теперь лейтенант писал капитану первого ранга. Благодарил за выучку, писал, что службой доволен, яхтой своей и подчиненными тоже доволен. Да только вот реет душа, как соловецкая чайка: попытать бы силушку, опять узреть Великий, или Тихий, где столько неизведанного. Он-де прослышал, что купеческая Российско-Американская компания посылает корабль в свои владения, просил назначить капитаном. И что же? Вежливый отказ… по молодости лет. А ведь ему, черт возьми, третий десяток, и уж не один год он «первый после бога».

За стеной, у соседей, рвали гитарные струны, хмельные голоса несли вразнобой:

Коцебу сидел пригорюнившись.

Львы спали на снегу. Хлопья снега густо забелили их гривы и спины. Было холодно, ветрено; они угрюмо спали.

Швейцар отворял высокие двери, свет из сеней падал, и чудилось, что на львиных насупленных мордах проступает свирепое недоумение.

Каменные львы возлежали у парадного подъезда дома номер 229 по Английской набережной. Дом был большой, в три этажа, фасадом на Неву, а двором и воротами – к Галерной улице.

В доме жил Николай Петрович Румянцев. Сын знаменитого полководца, холостяк и богач, граф лет сорок подвизался на дипломатическом поприще и удостоился звания государственного канцлера. По табели о рангах это звание равнялось фельдмаршальскому; осталось оно за Николаем Петровичем и после «удаления от дел».

Человек независимых суждений, Румянцев обзавелся сонмом недругов в вельможном Петербурге. Однако Александр I не без колкости говаривал им: «Граф никогда и ничего не просил у меня для себя, тогда как другие просят почестей и денег то для себя, то для родных».