Пленники Барсова ущелья (илл. А.Площанского)
Шрифт:
— Что ж, идем, — вяло отозвался Аршак.
Они подошли к скалам, закрывавшим ущелье со стороны Арарата, и остановились у русла потока, там, где он низвергается со страшной высоты, унося с собой все, что лежит на пути. У самого подножия поток вырыл глубокую яму, и в этой-то яме Арам нашел скрюченный от воды и солнца детский башмак.
— Смотри, Аршак! — радостно воскликнул он. — Смотри! Говорю я тебе, что они в Барсовом ущелье были! Мудрец этот дед Асатур, прямо мудрец! Ведь это, наверное, ботинок Шушик, дочери Ашхен. — Несколько секунд
И, ослабев, Арам сел на камень. Сердце его сжималось так, что, казалось, вот-вот разорвется. Нет, пропал, погиб его красавец сын, его надежда. Какого охотника он из него готовил! Как учил быть бесстрашным, не бояться даже барса, быть ловким и увертливым, как рысь, и, как лев, великодушным. Да… Большое будущее ждало его умного и чистого сердцем сына.
— Пойдем, — пришел он в себя и поднялся. — Впрочем, нет, Аршак. Ты пойди возьми лошадей и вернись в село.
— А ты?
— А я поднимусь наверх, приду позже.
— Некуда тебе подниматься! Пойдем…
— Нет, нет. Ночь будет лунной, поброжу немного, погляжу, что там, за скалами. Да и не могу дома сидеть, сердце разрывается. Иди, иди.
Аршак подчинился и пошел к лошадям, а Арам, свернув вдоль подножия скал вправо, стал подниматься вверх по их склонам.
С сердцем, в котором все еще теплилась надежда, поднимался он на вершину гор, примыкавших к Барсову ущелью с востока. «Эх, где ты, судьбина? Обернулись бы слова охотника Асатура правдой, ничего бы мне больше от мира не надо», — думал Арам, поднимаясь, тяжело дыша, на выступы рыжих скал.
Прежде чем выйти на место, откуда, как он понимал, к солончакам Араратской долины сбегали козы, ему пришлось обогнуть почти половину горы.
Это был уже знакомый нам верхний край той Дьявольской тропы, по которой ребята ушли, покинув ферму.
Арам сел на выступ и окинул взглядом расстилавшееся внизу Барсово ущелье.
Стояла последняя ноль осени.
Луна еще только поднималась на побледневший небесный свод. Ее неяркий свет озарил глядящие на запад хребты по ту сторону ущелья. На восточных же, по которым спустились ребята, еще царила мгла. Внизу мрачно разевала свой черный зев глубокая пропасть.
Арам сидел на камне, напряженно вслушиваясь в голоса природы. Но в царившей вокруг тишине он, казалось, слышал только, как пульсирует кровь в его жилах.
Но вот луна ярко осветила ивы и карагачи.
«Что это? — удивился Арам, — Ведь там, рядом с ивами, всегда были карагачи. У карагача темная кора. Почему они стали белыми? Кто мог так, догола, раздеть эти деревья?»
Странное дерево с раскинутыми в стороны обнаженными белыми ветвями встревожило Арама. Однако он сдерживал себя. Он был похож на человека, который, стоя на берегу узенькой, но быстро несущейся речки, не может решить, перепрыгнуть на другой берег или не рисковать.
Ему хотелось крикнуть, подать отсюда, с вершины скал, голос — для того ведь и поднялся он сюда, едва переводя дыхание. Но он боялся. Ведь если одни только горы и отзовутся ему своим гулким эхом, рухнет его последняя надежда.
Долго сидел он так и, наконец решившись, сказал самому себе:
— Ну, испытаем же тебя, мое счастье!
Он поднялся с места и открыл было рот, чтобы громко, как можно громче крикнуть, но так и не сумел. Словно какая-то сила сдавила ему горло, сердце страшно билось. Казалось, что от крика этого будет зависеть вся его жизнь — быть ему или не быть.
Арам переждал, заставил себя немного успокоиться, откашлялся и, наполнив легкие холодным, свежим воздухом гор, изо всех сил крикнул:
— Ашот, эй, Ашо-от!
«Ашот, эй, Ашо-от!» — загремело в горах.
Арам умолк. Он весь превратился в слух, замер и, стараясь не дышать, склонился над ущельем.
Прошло всего несколько секунд, но они ему показались вечностью.
И, когда он, теряя последние крупицы надежды, собирался повторить свой призыв, вдруг сверкнуло во мгле сумасшедшее охотничье счастье… С противоположных кряжей вдруг донесся до него тоненький голос:
— Ге-эй!
А затем тот же голос тревожно крикнул:
— Эй, Ашот, Гагик! Вставайте скорее, нас зовут!
Так чист был ночной воздух, что до чутких ушей Арама ясно долетел не только голос, но и слова.
Услышав имя сына, которого он любил больше жизни, Арам, этот крепкий, как скала человек, обессилено опустился на камень И зарыдал. Горячие слезы закапали из глаз, потекли по обожженному солнцем и ветрами лицу. С сердца спадал томивший его в течение полутора месяцев тяжелый груз.
А со скал напротив доносилось:
— Здесь мы, здесь!
— Помогите, освободите нас!
Долетел до Арама и плач. Громко рыдала девочка — вероятно, от счастья, как, и он, взрослый, закаленный жизнью человек.
Арам поднялся, хотел ответить, но не смог — голос не подчинялся ему, что-то сжимало горло.
Он схватил ружье, и один за другим прогремели в горах два выстрела. Два огонька вспыхнули, вырвавшись из стальных трубок охотничьей двустволки Арама.
— Джан! Отец мой, отец!
Ашоту знакомы были эти выстрелы. Всегда на охоте, когда они теряли друг друга в горах, отец звал его к себе двумя выстрелами. Это был их условный сигнал.
— Дядя Арам, дядя Арам! — прозвучал тоненький голос Гагика.
— Отец, отец! — возбужденно кричал Ашот.
Навзрыд плакала Шушик.
Ночью в горах кричать не надо. Достаточно просто говорить четко и ясно, и, если между говорящими лежит ущелье, а от одного склона до другого очень далеко, воздух, наполняющий ущелье, донесет каждое слово, так, он чист и спокоен.