Пленники рубиновой реки

В оформлении обложки использована фотография:

Используется по лицензии от Shutterstock.com

Лодка легко соскользнула с песчаного берега, упруго оттолкнулась от воды, приняв тяжесть ступившего в нее человека. Река спокойная, точно и нет в ней движения, застыла как в лютый мороз, лишь чернотой своей выдает – не лед то, наступишь, вмиг в пучину затянет.

Восточная сторона уже заискрила охристыми бликами – скоро рассвет. Только солнце сегодня ему не друг, а враг. Потому и кутался он теперь в серый балахон, трясся точно упырь, почуявший

Весло плеснуло по черной глади так громко, что он, вздрогнув, начал озираться по сторонам – не заметил ли кто? Не услышал ли? Нужно быть осторожнее, если он хочет провести все так, чтобы уже никто не смог помешать. Сегодня исходил он из жизни прошлой, о другой он и не знал, в жизнь новую, пока неизвестную, оттого и страшную. Да только тянуло его к новому берегу пуще неволи, никакого спасу нет от зуда, который в голове поселился: ни спать не дает, ни есть.

Новый взмах весла. Он даже похвалил себя за умение – звука почитай никакого, а лодку оттолкнуло от воды так, будто трое на весла насели.

А солнце меж тем уже подсматривает из-за горизонта, грозит первым лучом. Вон уже и блики по водной ряби стелются.

Он отпрянул от края лодки.

Не успело еще светило небесное до земли дотянуться. Неоткуда здесь свету взяться. Отец настоятель говорил – то мавки забавляются. Кто поглупее да алчностью наполнен, решит будто сокровище нашел, а знающий-то попробует спасти того, кто со дна поднимается. Правда, не удавалось пока ни одному ничего из названного. Потянешься к пятнышку яркому, только ладонь в темноту опустишь, как тут же хваткие пальчики за запястье сцапают да утащат. А там уже и косточек не найти. Мавки – кровожадные, сперва поиграют с обреченным, опосля хватку ослабят, мол, плыви добрый человек, мы не держим. А куда плыть-то, коли до прозрачного спасения над головой целая пропасть?

Бывало и сжалится нечисть, сразу обреченному шею свернет. Но все равно отпустит, и тело, душой влекомое, к поверхности поднимется. Для мавки свет души человеческой хуже меча разящего. А коли душа праведная, так и весь выводок извести можно. Вот и отпускают они душу-то, пущай летит, она тварям богомерзким без надобности. Пока дух от тела отделяется, мавка очи ладошками прикрывает, а по воде искры пляшут.

Впору бы перекреститься, да там, куда он теперь держал путь, знамение такое не приветствуется. Отвернулся он от Господа, значит, и помощи просить не имеет права.

Рука нырнула за ворот, выудила нательный крест. Простой совсем, медный, хоть и блестит на солнце отполированными гранями. Ему бы хоть разок на блеск тот глянуть, может и повернул бы обратно, передумал бы совершать задуманное. Но солнце сегодня было его врагом. Лютым и непримиримым. Потому, наверное, и пряталось, не спешило показываться.

Только лишь проклятые мавки освещали его путь.

Веревка, на которой висел крест, натянулась, впиваясь в шею, и лопнула, не выдержав натяжения. Он все же посмотрел на крестик в раскрытой ладони, а после не раздумывая швырнул его в воду. Даже не заметив, что на оборванной веревочке болталась уже засушенная птичья лапа, а вовсе не его медное сокровище.

Прислушался.

Не было ни криков, ни визга обожженной святым распятием нечисти. Может, врал ему настоятель и нет никакой темной силы? Он-то дурак, окромя

Так, если нечисти нет, выходит, и греха никакого не будет?

Ох и развеселила его эта мысль настолько, что он сам едва не свалился за борт лодки, встав во весь рост не таясь. Водятся в реке мавки или они только в озерах селятся, то ему неведомо.

А проверять не станет!

Чего доброго, ощутит на запястье холодные пальчики…

Лодка постепенно набирала ход, вода из черной превращалась в буро-зеленую, а солнце лениво показалось почти наполовину. Монастыря отсюда уже не видать, и можно было податься поперек, а не плыть вдоль берега, но что-то его держало у родной земли, не давало свернуть.

Вдруг лодку качнуло со стороны носа, будто кто-то потянул ее на себя. Сердце зашлось в лихорадке, но сразу отпустило, когда он понял, что стало тому виной. Крупный ворон уселся на край, склонил голову вбок, наблюдая. Лапы поджаты, крылья торчат в стороны, но не улетает, сидит.

– Сгинь, нечисть! – махнул он рукой, едва не выронив весло.

Ворон оттолкнулся, взлетел. Сделал круг над его головой и камнем рухнул в воду, подняв брызги.

– Вот же бес пернатый!

Он сплюнул за борт лодки, посильнее ухватил весло, звякнувшее в проржавевшей уключине. Хотел уже продолжить грести, да вода сделалась гуще дегтя. Неужто мавка и впрямь уцепилась? Тут уж не до смеха ему стало. Ноги задрожали, ослабнув. Он рухнул на колени, не почувствовав боли, хотя и бухнулся о деревянное дно хорошенько. Занесенная по привычке ко лбу рука повисла безвольной плетью. И то ли в глазах потемнело, то ли солнце за тучу зашло, да только вода в реке вновь почернела, а на лодку со всех сторон посыпались дробные удары, точно кто-то молоточком простукивал.

Кое-как добрался он до края, в воду глянул и едва чувств не лишился. Всюду, сколько хватало обзора, реку покрывали вороньи тела. Они извивались и корчились, выворачивали шеи, от чего те с хрустом ломались и из раскрытых клювов вытекала черная, густая кровь.

Как только отнявшаяся рука вновь обрела чувствительность, он схватил весла, налег изо всех сил и… лодка легко поддалась.

Не было больше воронов. Солнце полностью выбралось из-за темной линии горизонта, умывая лучи в речной прохладе.

– Померещилось, – стирая испарину со взмокшего лба, прошептал он. – Померещилось и не было ничего. – И повторил уже более уверенно: – Конечно – не было!

Он правил лодку к тому берегу, где ждала его новая жизнь, и не видел, как на оставленном берегу седовласый, но крепкий старец отбросил в сторону не нужное ему больше тельце вороненка.

Повешенный был на своем месте, раскачивался в петле точно на качелях и, кажется, смотрел с усмешкой. Хотя, какая усмешка, если лица у него не было вовсе – только бледной кляксой, размытое пятно. Эта неестественная белизна пугала, выделяясь в кромешной тьме. Складывалось ощущение, что, кроме нее и покойника, болтавшегося на веревке, конец которой терялся в клубящейся темноте, не существует больше никого и ничего.