Пленники
Шрифт:
— Да-а… — отозвался после долгой паузы Великанов.
Тоноян лежал, стиснув ладонями виски, мрачно глядя вверх, в промоины рваных облаков. Над горизонтом тучи собирались в сплошную темную массу. Она медленно разрасталась, охватывая небо и, казалось, давила на землю; казалось, предвещала конец всему, что на ней живет.
— Конец… конец! — тоскливо пробормотал он.
— Что говоришь, Тоноян? — окликнул Гарник, думая, что товарищ начинает бредить.
— Спасения нет!.. Сдохнем мы тут, как мухи в паутине…
— Погоди, приятель! — с укором
— Голова у меня разламывается, Оник, — неожиданно спокойным голосом сказал Тоноян. — Моя мать всю жизнь жаловалась на головную боль… Я никак не мог понять ее — никогда не страдал головной болью.
— Ну, что ж! — откликнулся Оник. — И все-таки подожди. Через несколько дней рана твоя заживет — и головную боль как рукой снимет.
Великанов не участвовал в разговоре. Засунув руку за пазуху, он яростно скреб ногтями грудь.
— От этих вшей покою нет. Надо вытрясти… — Иван стал снимать рубаху.
Оник безнадежно махнул рукой.
— Э, так от них не избавишься! Вши тут прямо на земле! Как-то в нашей деревне было так много блох, что даже в шалаше на поле не давали спать. Прямо как саранча! Потом сразу исчезли. И вошь — она точно так же.
Вспомнив о своей деревне, Оник посмотрел на тучи, клубившиеся над горизонтом. Сердце его вдруг сжала тоска. Он всегда доводил свои рассказы до конца, но на этот раз оборвал себя. Эти далекие, грозные тучи почему-то напомнили ему о том, что где-то в мире существует его село около озера, и он подумал, что никто там не знает о его судьбе, а он, Оник, мучается здесь, в лагере военнопленных, и даже не верит, что съест еще когда-нибудь кусок черного хлеба… Перед затуманенным взором Оника проплыли знакомые тропинки, родной дом, родные лица — матери, бабушки, соседки Ареват…
Сегодня пекут хлеб. Женщины собрались в комнате, где жарко трещит огонь, все уселись вокруг тонира.
Бабушка нарезала из теста колобки. Ареват раскатывает их скалкой. А мать пришлепывает липкие лепешки к стенке тонира и следит, чтоб они не подгорели. Вот она вынимает готовые лаваши, передает сестре Астхик, а та складывает их. Когда пекли хлеб, в доме всегда царило радостное оживление. Приятный, возбуждающий аромат свеже-испеченного хлеба распространялся по всему двору, по улице, по селу и, казалось, по всему миру…
Потянул ветер, и Оник явственно почувствовал запах лаваша. «Неужели я схожу с ума?» Голод перехватывал горло, глаза застилало туманной пеленой.
Неожиданно Великанов привел в себя Оника.
— Ну, так как же все-таки справились с блохами в вашей деревне? — спросил он.
— Очень просто! Купили в городе порошок ДДТ, и все. Теперь, пожалуй, во всем нашем районе не найдешь ни одной блохи. Черт возьми! А еще говорят, Германия — культурная страна. Вот бы где показать ей свою культуру: нам ведь хватило бы всего несколько килограммов ДДТ…
Состояние Тонояна с каждым днем становилось хуже и хуже. Тщетно друзья пытались вылечить его своими средствами — ничего не помогало. Это был тиф.
Тоноян был в сознании, когда приказали отправить его в «тифозное отделение». Едва разжимая спекшиеся губы, он с ужасом спрашивал:
— Вы меня отправляете туда?.. Зачем вы меня туда ведете? Я ведь не болен… Я не хочу умирать!..
Гарник молчал. Великанов смотрел куда-то в сторону.
Только Оник пытался поддержать Бориса:
— Возьми себя в руки, друг. Один раз ты уж ушел от смерти, попытайся и теперь…
Но как, как попытаться? Что сделать, чтобы спастись?
В «здоровой» половине лагеря пленные, которые могли ходить, помогали больным — укрывая их тряпьем, поили. А там — в страшной тифозной тюрьме — все были в таком состоянии, что не могли даже словом поддержать умирающего соседа.
Это понимали все, понимал и Оник. Но он сам боролся и старался подбадривать других до конца.
Это было похоже на похороны. Живого человека несли, как покойника. В страшной похоронной процессии, — без оркестра, без венков, — участвовало всего три человека: Гарник, Великанов, Оник. Гарник нес фляжку живого мертвеца. Сгорая в тифозном жару, Тоноян просил только воды, воды, воды…
Прощаясь, Гарник сунул фляжку в руки Бориса.
— Держи, друг, там вода…
Тоноян тут же выронил фляжку. Ему уже было все равно. Товарищи уже не могли его утешить. Потерял дар слова даже вечно философствовавший Оник. Много тяжелых минут пережил он, но эта была, пожалуй, самой тяжелой… Трудно было примириться с мыслью, что жизнь Бориса пришла к концу так быстро и так бессмысленно.
«И нас, быть может, ждет такой конец, — думал каждый про себя. — Нас тоже поволокут за ворота, и никто не узнает, где кто похоронен…».
Передав Тонояна в «отделение тифозных», Гарник отправился бродить по лагерю. Он часто проделывал такую прогулку, подходил к той или иной группе пленных, лежавших на земле, внимательно рассматривал каждого, как бы выискивал кого-то и не находил. Возвращался он к друзьям еще более мрачным и усталым.
И сегодня было так же. Оник, покосившись на него, сказал:
— Все же, друзья, еще не все кончено. Хоть и на вышках поставили прожекторы… третью линию проволочных заграждений проводят вокруг лагеря… А я считаю, что мы должны идти навстречу жизни.
Великанов не понял.
— Хм!.. Загробной, что ли? — раздраженно буркнул он.
— Почему загробной? Нашей земной жизни. Чем меньше остается у нас надежд, тем решительнее мы должны бороться за нее. Если гора не идет к Магомету…
Гарник недоумевал. Он тоже не понимал Оника. Можно предаваться любым мечтаниям, — например, покончить с этими лагерями и даже войной. Но что толку?
— Значит, ты, сидя тут за проволокой, решил идти навстречу жизни? — съязвил Гарник.
— Да! Все же это лучше, чем без толку мерять лагерь, как это делаешь ты. Хотел бы я знать, что ты ищешь тут?