Плеск звездных морей
Шрифт:
— Конечно, редко… Смотри, какой-то чудак купается.
Я поплыл к противоположному берегу. Оглянувшись на миг, я увидел девушку — она приподнялась в лодке и глядела на меня, я узнал в ней ту самую, широкоплечую, что сидела вчера в холле.
Теперь лодка удалялась. До меня ещё донёсся голос девушки:
— Знаешь, кто это? Улисс Дружинин. Ах, Игорь, если бы ты мог остаться! Таких экспериментов никогда ещё не бывало.
— Постой, ты говоришь — Дружинин? Тот, который полетит за пределы…
Голоса смолкли.
Вода была холодная, но я согрелся от быстрого плавания. Я доплыл до того берега и повернул обратно. Стало заметно светлее, туман рассеялся, занимался день.
Да, да, тот самый, хотелось мне крикнуть вслед уходящей лодке. Который улетит за пределы!
Эксперимент, каких не бывало…
Мне вспомнилась миссис Мерридью из старой книги Коллинза; она просила предупредить её об опыте, потому что со школьных времён твёрдо запомнила: опыт обязательно сопровождается взрывом.
И верно, были времена, когда научным экспериментам сопутствовал если не взрыв, то уж, во всяком случае, впечатляющий внешний эффект. У алхимиков всегда что-то полыхало, громыхало, взрывалось. А первые серьёзные опыты с электричеством? Аббат Нолле умертвил током воробья — это было потрясающее зрелище. Не стоило хватать руками заряженную лейденскую банку — как трахнет!..
Постепенно, однако, эксперименты утрачивали вот этот элемент грубой зрелищности — он остался, пожалуй, только у фокусников. Не очень-то эффектно выглядела возня Ломоносова или Лавуазье с взвешиванием колбочек, но из этой «возни», похоронившей флогистонную теорию, родилась современная химия.
А опыт Эрстеда? Маленькая петля из проводника слабо шевельнулась между полюсами подковообразного магнита, наивно выкрашенными в красный и синий цвета. Тут и смотреть было не на что. Но ничтожное это движение вызвало к жизни гигантскую энергетику, коренным образом изменившую картину мира.
И какими же дикими, неосуществимыми во все времена казались новые идеи! Ломоносов был убеждён, что луч света отклоняется магнитным полем. Кажется, он и не пытался поставить опыт — не позволяли тогдашние технические возможности. И уж тем более он не надеялся доказать кому-либо свою правоту. А ведь, в сущности, он предвосхитил телевидение…
История науки предъявляет массу доказательств: несоответствие идеи обыденным представлениям не означает порочности идеи.
Сказали бы физику первой половины XIX века, убеждённому, что физика законченная наука, нуждающаяся лишь в частных уточнениях, — сказали бы такому учёному, что от соударения двух небольших кусков металла вымахнет гигантский гриб атомного взрыва! Да он бы счёл вас за сумасшедшего…
Атомная эра тоже началась в тиши лабораторий. Беккерель, супруги Кюри, Резерфорд и представить себе не могли, что будет Хиросима.
Эксперимент, каких не бывало…
Да, в XX веке не было недостатка в впечатляющих внешних эффектах. Сколько отчаянных усилий, сколько титанической работы потребовалось, чтобы отвести от человечества реальную угрозу гибели в термоядерном пламени, чтобы снова загнать разбуженный атом в лаборатории, в котлы энергостанций…
Опыт с тех пор выглядит скромно, отнюдь не кричаще. Точки, разбросанные на фотоплёнке, на сетке миллиметровой бумаги. Столбец цифр, выданный счётной машиной, которая пучками проводов сообщается с установкой, глубоко запрятанной в бетонном каземате. Всплески на экранах.
Современному математику, как и Эйнштейну в прошлом веке, достаточно карандаша и бумаги, не считая, конечно, вычислительной машины. До поры до времени новая идея удовлетворяется математическим выражением. Но затем ей как бы становится тесно в строгих рядах уравнений — и она попадает в руки экспериментаторов. Умозрение с неизбежностью уступает место его величеству эксперименту. И тогда…
Не знаю, может, существует определённая закономерность: в сознание миллионов новая идея входит непременно через посредство внешнего эффекта. Так было с первыми электрическими опытами. Так было, увы, и с атомной энергией.
Что ж, наверное, идея Феликса о временном сдвиге, о расслоении времени в этом смысле не исключение. Она тоже нуждается во внешнем эффекте, чтобы доказать своё право на существование.
Давно известно, что парадоксальные идеи особенно плодотворны. «Эта идея не настолько безумна, чтобы быть истинной», — сказал когда-то Нильс Бор.
Итак — эксперимент, какого не бывало…
К десяти утра пристройка, примыкавшая к круглому павильону, заполнилась приезжими гостями и сотрудниками института. Все это несколько напоминало театр, с той, однако, разницей, что перед зрителями была не сцена, а огромный телевизионный экран.
Мы с Боргом сели в пятом ряду. Борг был молчалив и невозмутим.
На мой вопрос, как он провёл вчерашний вечер у Феликса, он коротко ответил:
— Недурственно.
Я принялся озираться. Вон Стэффорд, изящный и учтивый, тихо беседует в третьем ряду с меднолицым математиком Чандром. Вон коротышка Нгау. А рядом с ним — прямая и сухопарая фигура Баумгартена. Давненько я не видел его. Со времени памятного венерианского рейса у меня осталось чувство неловкости по отношению к старику. Надо бы поговорить с ним. Под моим пристальным взглядом Баумгартен медленно обернулся. Я помахал ему, и он величественно кивнул в ответ.
А вон седая голова Самарина. Мой шеф сидел в окружении астрофизиков, планетологов, связистов. Он-то не оглянулся на мой взгляд, грозный начальник космофлота, живая история завоевания Солнечной системы.
Озабоченный, деловитый, прошёл в первый ряд Греков.
Да, чуть ли не весь Совет сегодня здесь. И уж во всяком случае — комиссия по исследованию космоса и демографическая комиссия в полном составе.
Сотрудники института расположились в задних рядах. Они возбуждённо переговаривались, а Таня и тот, знакомый мне загорелый молодой человек то и дело выскакивали из пристройки и возвращались, никак не могли усидеть на месте.