Плик и Плок
Шрифт:
Потом, когда они приближались к ней, встрепенувшись, она вступала под ветер, расширяла свои паруса, как большие пурпурные крылья, и оставляла далеко позади себя тяжелые испанские люгера, которые напрасно надеялись ее настигнуть.
То переменив галс, и покрывшись вдруг разноцветными флагами и флюгерами, она сама бежала на сторожевые суда. Те тотчас разделялись, чтобы поставить ее между двух огней, и деятельно готовились к битве. Но она, как непостоянная и прихотливая кокетка, возвращалась на прежний путь, держалась круче ветру, и погружалась в волны света, которыми пламенела атмосфера, приводя таким образом в отчаяние почтенную береговую стражу, не перестававшую делать
Проклятая столь хорошо выполнила свои поручения, что мало-помалу три судна покрылись паром, углубились в густой туман, и когда солнце отбрасывало только бледный и красноватый свет и звезды начинали сверкать, то суда эти совсем пропали из виду.
В эту минуту Хитано, склонившись на передний борт своей тартаны, прислушивался внимательно к мерному шуму, глухо раздававшемуся, как бы от поступи многих лошадей.
— Наконец, вот и они! — вскричал он.
ГЛАВА V
Богохульство
N'est-du done rien qu'un moine pleureur?
Одна только узкая тропинка, пробившаяся в скале, пролегала с вершины горы Toppe, образуя множество изворотов. Наклон спуска был от нее не слишком крут, но надлежало употребить довольно много времени, чтобы достичь берега.
На конце этой тропинки показался человек верхом, которого едва можно было различить при бледном свете сумерек. Он остановился, по-видимому, посоветовался с минуту со своими спутниками, вероятно, скрытыми за находившимися вблизи алоями, потом бросил вверх зажженную цигарку, которая описала легкую огненную борозду.
Когда такой же сигнал поднялся с тартаны, этот человек стал продолжать свой путь верхом с двенадцатью испанцами, которые продвигались осторожно вперед посреди бесчисленных скатов этой трудной дороги. Одни из них имели на себе сомбреро, другие — головные сетки или простые пестрые платки, концы которых развевались по плечам. Но у всех были те загорелые лица, те черты, грубо обозначенные, наконец, тот недоверчивый вид, отличающий тамошних контрабандистов, промышляющих по берегам Андалузии. Каждая из их лошадей была обременена двумя широкими покрытыми смоляным холстом сундуками чрезвычайно легкими, но такими просторными, что всадник не мог поместиться иначе, как на крестце лошади, где он сидел подобно литаврщику позади своих литавр. Сверх того, копыта их коней были обернуты овчиной, так что невозможно было слышать их топота, когда они шли шагом.
Прибыв к берегу на два ружейных выстрела от тартаны, начальник этой небольшой шайки остановил свою лошадь и сказал, обратись к своим спутникам:
— Ракою моего патрона! — он снял шляпу, — При свете восходящей луны, дети мои, я не вижу на палубе судна никого, кроме проклятого в его токе с белым пером.
Один голос. Где же святой Отец?
Другой. Если Отец не покажется, то ни на один реал этих товаров не перепадет в мои сундуки. Боже сохрани! Но настоятель монастыря Сан-Жуана очень неблагоразумно поступает, употребляя подобного нехристя для перевозки своей контрабанды. И хотя там есть монах, чтобы святить ее и изглаживать следы когтей сатанинских, но мне кажется, что рано или поздно, мы пострадаем за сношения наши с супостатом. — Аминь!
Начальник. А ты думаешь, что я не страшусь, подобно тебе, гнева Матери Божией, прикасаясь к этим товарам, которые, клянусь Святым Иаковом, больше пахнут серой, нежели освященным терном!
Философ (бывший повар одного кортеса). Но подумайте, приятель, подумайте, что во всех домах по дороге у вас выменяют их на полновесные пистоли, не нюхая, пахнут ли они серой или чем другим.
Начальник. Молчи, безбожник!
Философ. Да и по правде сказать, кривляния преподобного не отнимут запаха, если они пропахли им, пусть он продаст их мне хоть с чертовщиной, лишь бы сходно, а впрочем, я ни за чем не погонюсь. По-моему мнению...
— Ave, Maria purissima! сжалься над богохульником, — сказали контрабандисты, крестясь и дрожа от страха. Многие ревностные католики искали даже свои ножи.
Хитано, не понимая причины этого замедления, повторил свой обычный сигнал, и снова сверкнула огненная борозда.
— Сколько потерянного времени! — сказал Философ, и пустился по воде, пока голос его мог быть услышан с тартаны. — Господин окаянный, господин проклятый, — закричал он с шутовским видом, — разве вы позабыли, что эти святоши не тронутся с места, пока преподобный своим присутствием не успокоит совести этих кротких агнцев? — и снова возвратился к главному отряду, проклинавшему его.
Хитано ударил себя по лбу и тихо свистнул. — «Послать монаха!» — сказал он негру, который показался при входе в люк. Черный исчез, и через минуту возвратился, делая отрицательный знак головой. — «Ну, так втащить его!» Тогда негр с удивительным проворством поднял райну, укрепил на ней блок с веревкой, сошел в кубрик, и три минуты спустя видно было, как преподобный торжественно поднялся из середины отверстия, ведущего в трюм, как парил некоторые время над тартаной, и как укротя свой дерзкий полет, спустился подле окаянного, который обязательно освободил его от петель и веревок, какими окружен был этот новый Икар.
Увидя вознесение францисканца, контрабандисты, ожидавшие на берегу, преклонили колена, почитая то за чудо, но Философ много смеялся над их простотой.
Новый Икар, став на ноги, измерил Хитано самым надменным и самым презрительным взглядом, каким только мог, подобно как мученик смотрит на своего палача.
Хитано. Извините меня, Отец, что я помог вам взойти, но эти почтенные контрабандисты с нетерпением ожидают исполнения вашей обязанности.
И он указал ему на группу, которая внимательно наблюдала за тем, что происходило на борту судна.
Монах. Сколько мне потребно христианской любви, чтобы проводить целые дни с супостатом, с изувером подобным тебе, и все это только для очищения того, что твое нечистое и сатанинское прикосновение осквернило, дабы христиане могли пользоваться товарами, не страшаясь небесного гнева!
Хитано. Что ж делать, Отец! Ваш настоятель мне платит хорошо, и употребляет меня для перевозки запрещенных изделий, которыми завален его монастырь. Употребляет меня, ибо ему известно, что никто лучше меня не знает всех закоулков и выходов этого берега, и что если я за то взялся, он не подвергается никакой ответственности, так как смертный приговор, тяготеющий надо мною... Но анафема, ваша правда, я анафема! Я проклят. Это известно. И как самые испанские контрабандисты столь набожны, что не купят того, до чего дотрагивался отлученный от церкви, то вас посылают благословлять эти богатые ткани, эти блестящие стальные вещи, успокаивать совесть покупателей и открывать путь к продаже тюков вашего достойного настоятеля.