Плик и Плок

— Клянусь

вам оком Св. Прокопия, приятель, что Хитано отправился в Матагорду. Почтенная моя тетка Изабелла, возвращаясь с острова Леона, сама видела всю береговую стражу в готовности и говорила мне, что у маяка поставлены два конных поста для наблюдения за движением этого окаянного, которого видели в море.

— Клянусь ракою Св. Яго, приятель, рыбак Пабло сейчас прибыл из Кониля и повторял мне, что тартана с красными парусами бросила якорь на полпушечного выстрела от берега, и что все кожаные камзолы [1] всполошились...

— Вашу легковерность употребили во зло, сеньор Дон Хозе.

— Над вами позабавились, господин брадобрей, — отвечал Хозе, выходя с лукавым видом.

Сие прозвание — господин брадобрей — заставило сильно вздрогнуть Флореса, ибо если он молодил публику, то для того только, чтобы не опровергнуть совершенно, увы! слишком подлинного значения светлого оловянного блюда, колебавшегося в темном углу его дверей; но зато снаружи представлялась обширная картина, изображающая руку, вооруженную ланцетом и открывшую с осторожностью жилы другой колоссальной руки. Из этого наблюдатель легко поймет, что цирюльник тешил свое самолюбие и славу в отправлении некоторых хирургических операций, и что почти против своей воли он унижался до ничтожной бритвы, выгода от которой, однако, по-видимому, была довольно значительна.

Впрочем, Флорес пользовался заслуженной известностью; его лавка, как вообще в Испании все лавки цирюльников, была местом собрания всех любителей новостей, а в особенности отставных моряков, живших в Санта-Марии; и если известия, почерпываемые в этом источнике, не всегда были облечены достоверностью, по крайней мере, должно сознаться, что их выдумывали от чистого сердца: подробностей, исторических слов, личностей, обстоятельств, — всего было там достаточно. Набожный, с умом гибким и вкрадчивым, цирюльник дышал полным блаженством; он всегда был тщательно одет в черное платье, седые и приглаженные его волосы закруглялись позади ушей, и две широкие красные полосы, заменявшие брови, рисовались над маленькими желто-серыми глазами. Но в особенности заслуживали внимания его руки, свежесть, белизна и розовые ногти которых, сделали бы честь даже канонику Толедскому.

Как уже говорилось, Флорес сильно вздрогнул при обидной выходке Хозе, и это невольное и гневное движение совратило с пути всегда твердую и верную его руку; сталь задела слегка по горлу одного из его посетителей, который с самодовольным видом развалился в больших полированных креслах из черного орехового дерева, на кои по очереди приходили садиться все моряки острова Леона и Санта-Марии.

— Черт вас дергает, хозяин, — возмутился пострадавший, подпрыгнув на своем месте. — Должность палача еще не занята в Кордове. Ей, ей! вы можете получить ее, ибо имеете удивительную способность резать глотки христианам.

И он обтер концом своей перевязи кровь, текшую из раны.

— Успокойтесь, — отвечал Флорес с важностью, утешенный, даже восхищенный своей неловкостью, при одной мысли, что может употребить в дело свои хирургические познания.

— Успокойтесь, любезный, верхняя кожица слегка оцарапана; в ней находятся только тончайшие подкожные сосуды и диахилум, или маточный пластырь, или сальсарина поправят мою оплошность; к тому же, признаться, это маленькое

кровотечение для вас весьма полезно, ибо вы, мне кажется, человек очень подверженный полнокровию; итак, сын мой, вместо того чтобы сердиться, вы должны...

— ...Вас благодарить, не так ли, хозяин? Я это припомню и при первом ударе ножом, который нанесу, скажу Алькаду: «Милостивый государь, мой враг — человек полнокровный, и все это есть не что иное, как кровопускание. Божусь! Это для его же здоровья, сударь».

Тут многочисленная толпа посетителей, наполнявшая заведение Флореса, захохотала так оглушительно, что цирюльник побагровел от гнева. «Чертово отродье!» — пробормотал он, прикладывая свою благодетельную мазь к кровавой ране.

— Вы меня проклинаете, отец мой! — подхватил моряк. — Но продолжайте, не церемоньтесь; я вам все прощаю, даже кровопускание за добрую весть, которую вы нам сообщили... А! так тартана проклятого стоит на якоре у Кониля! Клянусь грудью моей матери! Я отдал бы охотно все жалованье от Фердинанда, причитающееся мне за восемь лет, лишь бы только мог увидеть этого окаянного цыгана с цепями на руках и на ногах, стоящего на коленях в траурной часовне. Сколько раз, преследуя его на сторожевом люгере, я отрекался от моего заступника в то время, как сей любимец ада заставлял нас лавировать; ибо всегда в самую бурную погоду он пускался в море, и тогда, как на наше судно обрушивались волны, его — как будто прыгало и скользило по валам! Санта-Кармен! я готов заложить эту пару новых башмаков, что если цыган опустит в кропильницу свой палец, то святая вода закипит, как от раскаленного железа.

— Вещь возможная, — сказал Флорес, — но всего вероятнее то, что мое известие основательно.

— Да услышит нас Небо, — сказал один, — и я обещаю Сан-Франциску положить моих домашних спать на голые камни и не давать им ничего, кроме вареного девять суток в воде гороху.

— Пусть его схватят, и я принесу в жертву Пресвятой Деве прекрасную мантилью и кольцо, — сказал другой.

— Я, — подхватил третий, — я уже дал обет Богородице Пиларской идти босиком отсюда в Херес, с трех фунтовой свечой в зубах и со связанными на спине руками, когда увижу этого отступника в темнице, ожидающего казни.

— А я, — вскричал продавец скота, — я соглашаюсь отдать двух лучших моих коз святым отцам монастыря Сан-Жуана, лишь бы мне позволили четвертовать нечестивца и залить ему глаза свинцом; ибо, божусь Св. Петром! я не хочу смерти грешнику, а все же нужно осудить его по всей строгости законов. Если бы этот двоюродный брат сатаны довольствовался только провозом контрабанды, то, хотя он и окаянный, все же можно было бы покупать его товары, освятив их наперед; но проклятый грабит береговые селения, похищает наших дочерей и оскверняет храмы. Недавно еще нашли статую Св. Ильдефонса с матросской шапкой на голове и с длинной трубкой во рту. Клянусь семью скорбями Богородицы! Такие святотатства предзнаменуют какую-нибудь страшную невзгоду!

— И все от того, — перебил моряк, — что у Кадикского губернатора нет порядочного фрегата для прекращения этих неистовств и что мы не имеем для нашей защиты никого, кроме нескольких таможенных сыщиков, которые едва завидят бушприт проклятой тартаны, тотчас и наутек. Друзья! Снарядим общими силами несколько фелюк, и, во имя Св. Иакова! тогда посмотрим, заступится ли за него сатана, и правда ли, что отступника не берет ни железо, ни свинец.

— Странная вещь, — начал продавец скота, понизив голос. — Педрилло, мой пастух, уверял меня, что он видел, как бот цыганского судна пристал к утесам, где выстроен монастырь Сан-Жуана, и что...

— И что?.. — спросили все в один голос.

— И что окаянный сам пошел в святое место!

— Иисусе Христе! Пресвятая Дева! Санта-Кармен! какой ужас! — сказала толпа, крестясь.

— Это еще не все: окаянный вздумал взойти на часовую башню, и мой пастух видел его своими глазами, курящего проклятую свою цигарку, и потом... слышал, как он пел проклятую песню и наигрывал на проклятой своей гитаре!

— Но как же почтенные Отцы могли терпеть подобное поношение? — спросил Флорес с сокрушенным видом.