Плоды зимы
Шрифт:
Жил только огонь в плите, где все время потрескивало полено акации.
— Раньше уважающий себя лесоторговец не подложил бы в дрова акацию, — сказал отец. — Но теперь им на все плевать.
— Благодари за то, что хоть есть чем топить, — возразила мать.
И ни слова больше. Опять молчание.
Отец наблюдал за Жюльеном, который кончил завтракать и курил. Он скрестил руки на столе, опустил голову — казалось, мысли его были далеко.
Прошло довольно много времени, затем Жюльен встал и поднялся в спальню. Отец услышал, как он ходит,
Отец прислушивался к малейшему шуму. Он представлял себе, как сын подкладывает в печку поленья, как печка гудит. Даже вообразить трудно, сколько дров пожирает за день такая печь! Месяц этакой топки — и первая поленница вся.
Время тянулось бесконечно. Пасмурное утро застоялось, не желая светлеть, и словно мутной водой заливало горы.
Вентренье пришел незадолго до девяти. Войдя, он сразу снял шляпу, положил ее на кухонный шкафчик и расстегнул свое черное пальто.
— Позвольте, я возьму, — сказала мать.
Она отнесла пальто в столовую. Вентренье сел за стол. Должно быть, он очень спешил, потому что лицо у него раскраснелось. Он обтер носовым платком лоб и седые курчавые волосы.
— Ну, так где же ваше чудо природы?
Отец указал на потолок.
— Я сейчас схожу за ним, — сказала мать.
Оставшись один на один с бывшим членом муниципалитета, отец внимательно поглядел на него и только потом сказал:
— Спасибо, что пришел, Юбер. Это очень любезно с твоей стороны.
— Я пришел не из любезности, а просто потому, что надо выручать друг друга. Когда во время всеобщего бегства я попросил вас выпекать хлеб, вы же его пекли.
Отец остановил его, подняв руку.
— Ну, это дела давно минувшие, — сказал он. — И ты просил не за себя, а за других. Впрочем, они не очень-то тебя отблагодарили.
— Почему вы так думаете? Потому что я уже не в муниципалитете? Не заблуждайтесь. Никто меня не выставлял. Я сам ушел, потому что не хочу получать приказания от правительства, которого не одобряю!
Голос его стал несколько жестче. И отец почувствовал в этих немногих словах как бы укор себе.
— Что до меня, сам знаешь, в моем возрасте политика… — буркнул он.
— Конечно, конечно, — сказал Вентренье, — но тут не только политика…
Он замолчал. Однако отец чувствовал, что он чего-то недоговаривает. До войны Вентренье был выбран в муниципалитет от Народного фронта. Он был немногим старше Поля Дюбуа, и отец знал, что они не в ладах. О Поле, верно, и хотел поговорить Вентренье. Если это так, то уж лучше, чтобы это было с глазу на глаз, но если присутствие матери может помешать ему высказаться, тогда пусть уж она скорее сойдет вниз. Как можно скорее.
Отец прислушивался. Тревога его росла. Вентренье сказал:
— Мы переживаем жестокое время, папаша Дюбуа. Война — это всегда не
На лестнице послышались шаги. Вентренье замолчал, и отец вздохнул с облегчением.
Когда Жюльен вошел, Вентренье встал и пожал ему руку.
— Фу ты, черт, — сказал он, расхохотавшись, — твоя мать говорила, что ты стал художником, но не сказала, что и наружность у тебя теперь совсем как у настоящего художника.
Жюльен пожал плечами.
— Это главным образом чтобы меня не узнали.
— Я бы хотел, чтоб он сбрил бороду, — сказал отец.
— Ни в коем случае, — возразил Вентренье. — Не скажу, что в таком виде он не обратит на себя внимания, но должен признаться, что, встреться он мне на улице, я бы его не узнал. Этак он совсем другой, ведь мы привыкли, что волосы у него подстрижены бобриком и походка спортсмена.
Отец попытался настаивать, правда, нерешительно, это, мол, ни на что не похоже, но Вентренье перебил его.
— Даже если бы он захотел расстаться с бородой, — заметил он, — я бы не посоветовал делать это сейчас. Он очень загорел, и, когда обреется, это сразу будет заметно. Вот тогда-то и подумают, что этот молодой человек решил изменить свою внешность.
Отец устало махнул рукой. Решительно все сейчас идет кувырком.
Жюльен пошел в столовую за стулом, все сели. Мать подала Вентренье рюмку виноградной водки; отпив глоток, он сказал:
— Теперь такую не часто выпьешь.
— У меня было запасено несколько литров, — сказал отец, — но боюсь, что до конца войны не дотянуть.
— Как знать! — заметил Вентренье. — В Италии и в России дела у фрицев не блестящие.
Он помолчал, потом выпрямился и посмотрел на Жюльена.
— Ну, так что же ты намерен предпринять? — спросил он.
— Пока что мне и здесь неплохо.
Вентренье покачал головой, очень медленно, раза два-три, и только потом ласково сказал:
— Нет, мальчик. Это невозможно. Нельзя жить в таком маленьком доме — в один прекрасный день тебя обязательно нащупают. Можешь скрываться где угодно, только не здесь.
— Но если никто на меня не донесет! — возразил Жюльен почти вызывающим тоном.
Вентренье грустно улыбнулся и опять покачал головой. Он вздохнул:
— Да, конечно… Но дело не только в этом. Ты, видно, немножко веришь в чудеса.
Жюльен собирался возразить, но Вентренье остановил его, подняв руку, и продолжал твердым голосом:
— Я не говорю, что кто-нибудь захочет выдать тебя со злости, но по глупости может. Или из зависти. Ты забываешь, что очень и очень многих твоих сверстников отправляют в Германию на принудительные работы. Ты забываешь, что других мобилизуют на охрану дорог или на работу здесь, на заводах. Их родители, возможно, не хотят, чтобы они уезжали, и, узнав, что кто-то скрывается, они могут, пусть и не желая того, ему повредить, сболтнуть что-нибудь, не подумавши.