Пляска смерти
Шрифт:
В круге света, отбрасываемом софитом, темный силуэт движется ему навстречу, покачиваясь из стороны в сторону то на одной, то на другой ноге и застегивая на ходу ширинку. Но как только мальчик хочет увернуться от этой надвигающейся на него тени, преданные ей рабы начинают вертеться вокруг, толкаться, путаться под ногами и бросают его прямо на идущего. Тот отпихивает его локтем, кидая на одного из своих пресмыкающихся, который смотрит, не мигая, на ребенка, и хромает дальше, лавируя между столами, ударяясь об них, об стулья, об людей. Мальчика затошнило. Дурнота усиливается от вони и грязи на полу, забросанном окурками, загаженном нечистотами, от тлетворного запаха паров наркотиков, клубами заливающих воздух. Пьяницы угрюмо смотрят на него. А он уже скользит между столов, растворяется в гуле голосов, в толкучке. «Мне повезло…» — только
Гормат смотрит, едва приподняв веки, и глаза его полны какого-то загадочного сожаления, а губы произносят что-то такое, после чего, кажется, отнимутся руки и ноги и изменит речь, даже если стоишь от него на расстоянии около трех метров. Ребенок глядит на него, ничего не улавливая из его разглагольствований. Потом внимательно разглядывает всех сидящих за столом. Наверное, все эти типы, хоть и выглядели они зловеще, собрались здесь, чтобы играть в карты. Однако странно все-таки, что эти люди — игроки… Какой-то рябой хватает вдруг мальчика под руку, тащит к столу, и тогда, прервав свою тираду, Гормат принимается сверлить его глазами. Мальчик высвобождает руку, близко подходит к смотрящему — так, чтобы свет падал прямо на него. Сам он, однако, не глядит тому в глаза, а сосредоточивается на его жилете и складках, лесенкой уложенных на широком поясе над брюками. Голос Гормата снова начинает звучать, будто и не прерывался или будто появление Родвана воспринималось как нечто совершенно обычное, и даже давно ожидаемое, с утра или еще с вечера, этим достопочтенным обществом.
— А-а-а, ну вот и ты. Хотя и рановато тебе, конечно, как мне кажется, начинать, но полагаю, что ты в курсе…
Снова какие-то намеки. Но, мсье Гормат, зачем же так?! Вас же сейчас можно бог знает в чем упрекнуть! Ну что это вы вот так, без всякого стеснения, не успел он войти, уже посвящаете его?.. Я не слушаю их и прерываю:
— Я пришел вам сказать… мой отец…
Эта горсточка неловких слов застревает в горле ребенка и вызывает недовольство на небритых физиономиях присутствующих. Они все, кроме Гормата, корчат гримасу раздражения. А он, будто бы ничего не замечая и делая вид, что его перебивают из-за каких-то пустяков, ждет момента, чтобы продолжить начатый им разговор. Родван не дает ему времени. Он, словно взнуздывая свой голос, заставляет себя говорить:
— Я пришел сюда вам сказать, что моему отцу понадобилось сладенькое…
Все так и застыли. Только Гормат спрашивает его каким-то треснувшим голосом, считая необходимым уточнить:
— Ты уверен, что он тебя послал именно за этим?
И хотя пряди его шевелюры вскинулись от удивления вверх, как антенны, освещенные тусклым светом окна, голова его упала на грудь, а рука с картой безвольно повисла, зацепившись за угол стола. Однако он наблюдает за Родваном, тот это чувствует, значит, пришел его черед смерить Гормата презрительным взглядом и с улыбкой ответить:
— А за чем другим ему меня сюда посылать? Да, за чем же еще? Он прислал меня вам сказать, что у него больше не осталось.
И хотя сидит он с опущенной головой и отводит взор в сторону, видно, что Гормат смущен, удивлен, в то время как остальные упорно делают вид, что им абсолютно все равно.
Родван медленно добавляет к сказанному:
— Если у вас сегодня нет денег, я ему скажу, чтобы он подождал до следующего раза.
Мальчик поворачивается к ним спиной и намеревается уйти.
— Нет! — кричит ему Гормат и, смущенно насупившись, молча и стыдливо сует что-то в руку мальчика.
В этот момент его лицо похоже на какой-то бесформенный желтый пузырь.
— Этот рыжий — … сын, — комментирует происходящее одна из присутствующих здесь теней.
«Теперь можете говорить все что угодно!» Родван уже спокойно идет по направлению к двери и оставляет за собой весь этот гвалт, эти расплывающиеся в чаду и вони, заставляющие цепенеть от омерзения лица. Но, пока он уходит вдаль по холодной и залитой светом улице, он знает, что за ним напряженно наблюдают, и он не может избавиться от этого взгляда, словно приклеившегося к его спине и пронзающего его насквозь.
Закрученные кверху седеющие усы не замечают его… Он гордо поднял вверх голову, смотрит, не мигая, на абсолютно белое, с расползающейся по нему паутиной перистых облаков небо, на эту резкую белизну, которую, как ледяную корку, раскололо солнце, впаявшись в нее. Он крепко сжимает кулаки, так что ногти почти впиваются в ладони, запрокидывает голову и смеется. К черту Гормата, его алкоголиков, его притон. Эй ты, солнце, продирайся сюда, жарь сколько хочешь! Сжимает кулаки и хохочет. Теперь — только это слепящее утро. И он. Он подносит к губам руку, в которой зажал деньги. Кусает ее, смеется. Все вокруг, будто спугнутое кем-то, уплывает куда-то, срывается с мест, улетает, приобретая неясные очертания, расплывающиеся в свете этого залитого белизной холодного утра. Мальчик бежит так, что дух захватывает, и смеется. Но снова попадает во что-то мутное, густое, темное, кричащее, которое сжимает его со всех сторон. Высвобождается. Снова бежит. Толпа опять настигает его. Встает, как преграда, на дороге. Но он продолжает свой путь, лавируя между людьми, уже не обращая на них внимания, не замечая их, и оказывается в самом сердце старого городского квартала, где разместились рыночные ряды. Останавливается у одной из лавчонок, где витрины сплошь в уложенных этажами лакомствах. Требует, чтобы ему дали кусок торта с миндалем. Закрученные кверху седеющие усы не замечают его. Мальчик снова обращается к ним. Но слова его — словно камни, падающие в бездну молчания. Тогда он разжимает ладонь с деньгами.
Усы внимательно разглядывают протянутую вперед руку, берут кончиками большого и указательного пальцев бумажку, разглаживают ее. Потом проталкивают в прорезь своей сумки, висящей на животе, и прихлопывают по ней в знак того, что дело сделано. Сердце Родвана радостно стучит.
Теперь усы внимательны к нему, выполняют все его желания. Отрезают именно тот кусок торта, который ему хочется. Лакомство разом исчезает во рту. Усы удивленно поднимают брови. Родван облизывает пальцы и улыбается. Усы улыбаются тоже. Мальчик показывает на сладости, которые для него, словно драгоценные камни, мерцают на подносах. Усы склоняются к витрине. Одобрительно кивают:
— Хорошо! Хорошо! Что еще?
И вот он сжимает в руках белый кулек. Сдачу — пригоршню монет — ему опустили прямо в карман. Усы уже не могут сдержать улыбки. Пробуют, но ничего не выходит. Мальчик убегает обратно.
В толпе ему мерещатся глаза отца — тот, больной, лежит на кровати… Несколько раз то там, то здесь вспыхивал и гас перед ним зеленый свет. Он больше не торопится. Он бродит по улицам, плутает, старается выбирать дорогу подлиннее. Делает это почти машинально. Бес-со-зна-тель-но. И все-таки, как тут ни тяни, добирается до своего квартала в верхнюю часть города. Ребятня, попадающаяся на улице, бежит за ним по мостовой. Знакомые по играм мальчишки первыми обступают его, обнюхивают, чуя запах пирожных. Выросший перед ним лес протянутых рук, раскрытых ладоней хищно окружает его. Прибежавший на помощь Тадзи хочет его защитить. Но Родван, весь в каком-то нервном возбуждении, сам начал раздавать содержимое своего кулька. Ребята просто вопят от радости. И вдруг он увлекает всю ораву за собой на соседнюю улицу. Там на дальнем углу стоит человек, который, едва их увидел, надсадно закричал фальцетом, крутя в руках трещотку:
— А вот кому разные сладости!
Пока его подслеповатые глаза разглядывали мальчишек, те уже выстроились в ряд перед лотком, с жадностью взирая на его содержимое. Родван тоже подошел, все уставились на него в ожидании. Продавец ждал, сонно покачивая головой. А Родван спокойно, с достоинством стал брать из его лотка тянучки и вафли и раздавать ребятам. Потом заплатил и убежал. «Плевать на все. Плевать на все. Позабавиться, да и ладно. Чего ломать голову?» Он отдал остатки добытого сокровища Тадзи, и тот, важничая, преисполненный чувства собственной значимости, не захотел больше играть с мальчишками. У него никогда еще не было столько денег, столько разных монет — и больших, и малых… «Пусть упивается, пусть важничает». Родвану теперь на все это наплевать, его не перестает волновать другое. Остальные ребята даже понятия не имеют о том, в каком таинственном, недосягаемом ни для кого из них пространстве он сейчас пребывает, огражденный от всех глубинами своей свободы…