Пляска смерти
Шрифт:
Вот это-то множество живых крылышек и поднимало в воздух всю машину, передавало ей свое движение, сообщало жизнь. Поистине это был живой корабль! Именно так все это виделось Родвану, и само созерцание погружало его в состояние, близкое к опьянению…
Но было и другое.
Кроме плавного своего покачивания на небольшой высоте, легкого взмаха крыльев, похожего на дыхание, которое, правда, сопровождалось вдруг резкими подъемами и спусками, а затем медленным и плавным кружением или полетом по спирали, этот воздушный челн еще и говорил. И голос его Родван узнал сразу же, ему был знаком и его тембр, и регистр, и модуляции… Он все это хорошо помнил, несмотря на то что, с тех пор как этот голос смолк, прошло
— Вот он — ангел смерти, король Азраил! Посмотри, что тебя ждет! Только вечный полет, только радость! — И повторял все снова и снова: — Ангел смерти, король Азраил!
И Родван во сне услышал шепот: «Ты говоришь, что надо только путь продолжить свой и дальше все идти, чтоб легкость обрести и прежний облик? А я живу лишь тем, что подаяние собираю у дверей, и на моем лице печать ночи лежит и тени смерти. В душе моей молитвы больше не звучат, и мой удел — тоскливое безвременье, убогость тусклая глухой поры. Освободи от нищенства меня. И я начну свой путь к тем берегам, где золотые россыпи сверкают…»
Аппарат продолжал кружиться над распростертым на земле телом, и на Родвана вдруг нашло какое-то восторженное состояние, и он долго заливался счастливым смехом, чего раньше с ним никогда не случалось.
Снежная вибрация крылышек, их энергия и гибкость, приводящие корабль к перемещениям в пространстве, приближающие его почти вплотную к Родвану, наделяли все происходящее перед его глазами какой-то необыкновенной тайной, подобной наготе женского тела, то исчезающей, то возникающей вновь…
Даже уже пробуждаясь ото сна. Родван все еще продолжал беззаботно смеяться. Существовала ли какая-нибудь связь между этим сном и желанием, приводящим его сюда вот уже в течение нескольких дней на встречу с этим сиянием, перехватывающим дыхание? Он еще раз припомнил свою первую сюда прогулку и все то, что ей предшествовало, припомнил последовавшие за ней свои посещения этих мест, потом снова вспомнил свой сон, снова сосредоточился на светлом девственном сиянии, заливавшем пространство перед его взором, непокорном мраку ночи, озарявшем здесь все каждый вечер, как только Родван возвращался сюда, и как будто ожидавшем его появления на этой скале. Потом Родван опять вспомнил отца, его голос, затерявшийся в облаке белых голубиных крыльев, в то время как самого его не было видно, потом снова обратился к этому непокорному свету, защищавшему и отделявшему эти края, выхватывавшему их из сумерек, все низвергавших в бездну мрака. И тогда, глядя на это светлое сияние, Родван думал, что снова грезит, видит сон, и начинал вспоминать, что увидел здесь в первый раз, когда пришел вечером сюда, на эту скалу, где без спешки, не заботясь о том, как долго он здесь сидит, он созерцал лунную тишину, это сияние, не рассеивающее свой свет по виноградникам и оливковым плантациям и не повергающее их в оцепенение, но как бы удерживающее свой чистый свет, концентрирующее свои лучи, сгущающее их в сердцевине воздушного пространства. И этот обретший телесную гибкость световой поток теперь приближался к нему в своем небесном блуждании и вот, словно во вспышке молнии, озарил его, находящегося у границы этого лунного сияния, ослепил, пронзил, поверг в ощущение головокружительного падения в бездну иллюзорности своего собственного существования, своего присутствия здесь, на скале. Он увидел себя вдруг как-то отстраненно, словно во сне, идущим по этому залитому светом простору, словно какую-то свою собственную мечту, которую, может быть, еще раз ему и посчастливится встретить, если он станет приходить сюда постоянно… «Дорогу…» Потом еще… «Дорогу, которую мне надо найти…» И еще… «Дорогу, которую я надеюсь увидеть, которая откроется мне, проляжет передо мной…» И затем: «Но может быть, она во мне самом?.. Может, это и будет моей смертью?.. Колодец… Колодец… Не эту ли смерть просил себе старик в своем изгнании?» А теперь… «Мой отец умер, когда ему было столько лет, сколько теперь мне…» И еще… «Он знал…» Потом еще… «Он говорил со мной во сне…» А потом?.. «Он был молодым…» Ну а потом?.. «А я уже старик…» А дальше?.. «Этот старик…» Дальше что? «Тот, другой…»
— Дочь моя! Недосягаемая! Ты совсем забыла нас, честное слово! Ну пожалуйста! Не спеши, подожди немного! Мы здесь торчим, поджидая тебя, а тебе все равно, ты совсем забыла своих друзей!
Из ночной тьмы выскочил горбатый карлик, побежал, хромая и вихляясь, по пятам за Арфией, цепляясь за ее платье.
— Надо же, это ты? — спросила тихо Арфия, не выказав особого удивления от встречи с тем, кого она увидела рядом с собой, посмотрев вниз. — А кто вас просил меня ждать?
— Что-что?
Она отряхнула платье:
— Отцепись от меня, оставь в покое.
— Мы тебя ждем, а ты, как кобылица, вскормленная пшеницей, скачешь во всю прыть! — воскликнул этот Квазимодо. — Смотри, до чего ты меня довела — я не могу — я не могу больше так бежать! Нехорошо подводить друзей!..
— А кто вас просил меня ждать?
Бежавший за ней человеческий обрубок, не обращая внимания на вопрос Арфии, спрашивал:
— Ну так как, ты придешь к нам?
Показывая на него Родвану, женщина засмеялась:
— Как тебе этот бабуин, до которого ничего не доходит? Ведь я ему твержу одно и то же: «А кто вас просил меня ждать?!»
Подняв к ней голову и удивленно выкатив на нее глаза, этот уродец, казалось, искренне не понимает ее вопроса. Только сейчас, посмотрев вверх, он заметил Родвана.
— А этот кто таков? Откуда он взялся?
— Это друг, — объяснила Арфия. — Друг Родван.
— Да, — подтвердил Родван, как будто это могло ему помочь быть признанным этим гномом.
— А что ему надо? Вечно ты тащишь кого-то за собой!
И вдруг он, хватаясь за Родвана, стал ему доверительно нашептывать:
— На нее все зарятся, и поди узнай — почему! Может быть, потому, что она любит посмеяться. А может быть, и по другой причине!
— Я люблю посмеяться? — возразила Арфия, выругавшись. — Ну, погоди, оборванец несчастный, спущу тебя в ручей, что здесь неподалеку!
— Не грози! Ты и вправду не похожа на тех, кто все воспринимает в мрачном свете!
— При чем тут похожа или не похожа?! — воскликнула Арфия. И заявила решительно: — Мне сегодня ночью не до вас.
И она резко выдернула из рук карлика подол своего платья, как бы подчеркивая, что тот не должен надеяться ни на какое снисхождение с ее стороны. И добавила:
— Можешь убираться.
— Невозможно!
— Невозможно?
— Без тебя ничего нельзя будет сделать! Все тебя ждут. Неужели у тебя такое черствое сердце?
— «Черствое»! «Черствое»! Да у меня просто нет никакого желания туда идти, вот и все. Мне сегодня вечером хочется, пожалуй, совсем другого…
— Как ты сказала? — На этот раз горбун вытянул вверх шею, разглядывая Арфию так, будто перед ним стоял кто-то другой.
— Да! — подтвердила она, — Именно так, мне сегодня хотелось бы…
Тут карлик начал судорожно шарить в своих лохмотьях, перебирать какие-то свои пожитки. Арфия воспользовалась тем, что он отцепился от нее, и быстро зашагала прочь, увлекая за собой Родвана.
Но, уходя, они услышали, как заголосил горбун:
— Погоди, Арфия! Не уходи! Ну не уходи же! У меня есть кое-что для тебя!
Он снова прицепился к ней. Схватил ее за руку и сунул ей в ладонь монету.
— Это еще что? Побереги для себя свои гроши.