Пляж острых ощущений
Шрифт:
Юноша не растерялся, не испугался, он встал, утер рукавом кровь и абсолютно спокойно сказал:
— Уважаемый, я действительно знать не знаю никакого Сазона Сазонова. Я вахтер тут. За порядком слежу.
— Вахтер? — заорал я. — Так вот слушай, вахтер. Если ты еще раз опубликуешь в своей газетенке информацию, порочащую меня или мою семью, я тебя засужу. Уж поверь мне, у меня хватит для этого средств, времени и аргументов.
Я развернулся и хотел уйти, но вернулся и сильно дернул Михальянца за его яркие кудри в надежде сорвать парик. Но кудри не поддались. Они прочно сидели
— Извините, — пробормотал я. — Ради бога, простите. — В полной растерянности я пальцами утер с его скулы кровь, поднял с пола очки и заботливо нацепил их на его колоритный нос, вполне тянущий на фамилию с окончанием «янц». Левое стекло очков пересекала жирная трещина. — Извините, — повторил я. — Принял вас за Михальянца. Простите. Я заплачу. — Я судорожно начал искать бумажник.
— Да ладно, — отмахнулся вдруг юноша, зашел в свою будку и записал что-то в толстой тетрадке. — А, впрочем, давайте, — сказал он, обернувшись ко мне. — Очки нынче дорого стоят.
Я вытряхнул из портмоне всю наличность. Парень невозмутимо рассовал ее по карманам, уселся на шаткий стульчик и снова уткнулся в газету.
— Извините, — еще раз сказал я, унизительно поклонившись. — Надеюсь, этот инцидент останется между нами.
— Вы имеете в виду, не попадет ли он в утреннюю «Болтушку»? — усмехнулся апельсиновый юноша. — Нет. Не попадет. Спите спокойно. Эй, Ирка, все получилось как надо! — крикнул он вдруг. Я обернулся и увидел, что по коридору идет та самая девушка, которая утверждала, что Михальянц для конспирации носит очки и парики. — Но в этот раз твоих только десять процентов и Зойкных пять! Остальное мое, потому что до крови, — продолжил юноша.
Из-за его спины я заглянул в раскрытую тетрадь, лежавшую на столе, и увидел там столбик фамилий напротив которых стояли суммы — пятьсот рублей, тысяча, две, три. Напротив записи «внук Сазона Сазонова» стояла сумма «четыре тысячи». И была в этом списке только одна фамилия, сумма напротив которой существенно перекрывала ту, которую я вручил юноше.
Я почувствовал себя очень скверно.
Я опять вляпался в какую-то гнусную историю.
— Простите, — растерянно начал я. — Простите, а…
Поравнявшись с будкой, девушка просунула голову в окошко и рассмеялась:
— Вы набили морду нашему Вадику? Не расстраивайтесь. Он для этого тут и сидит.
Я совсем перестал что-либо понимать и мне захотелось удрать, как нашкодившему мальчишке.
— Понимаете, — улыбнулась мне девушка, — все, о ком писал Михальянц, очень сильно хотят набить ему морду. И мы эту возможность им предоставляем. Скажите, ведь вам не хочется больше никого бить? Вы спустили свой пар?
Пожалуй, в этом она была права. Бить мне больше никого не хотелось. Я отдал бы еще не одну тысячу, чтобы только этот юноша не заявил на меня в милицию. Нужно было скорей уходить, но один вопрос мучил меня.
— Скажите, — обратился я к юноше. — Там напротив фамилии Тягнибеда стоит сумма семь тысяч. Она что, избила вас сильнее, чем
— Нет, она обозвала меня очень нехорошим словом. При свидетелях, — он кивком указал на девушку.
— Каким? — заинтересовался я. — А, впрочем, знаю. Засранец.
— Нет. Простите, но я не могу его повторить.
— Слушайте, — взмолился я, — но где же сам Михальянц? Почему вы его покрываете?
Лица их вдруг одинаково поскучнели.
— Понимаете, — сказала мне девушка, — дело в том, что я нисколько не наврала вам. Михальянц — личность загадочная и отчасти даже мифическая. Как он выглядит, действительно, не знает никто. Материалы он присылает по электронной почте, гонорары ему перечисляют на счет.
— Ясно. Значит, вы не его пассия.
— Кто вам это сказал?
Я махнул рукой и пошел вон из редакции. Два дела, которые я хотел сделать сегодня, я провалил.
Впрочем, их провалила и Элка.
Вторую половину дня я прослонялся по пляжу. Леньки нигде не было видно. В вагончик я заходить не стал в надежде, что мартышка проголодается и, как только я отворю дверь, выскочит наконец наружу.
Когда я все-таки вернулся в свое логово, обезьяна спокойно спала на подушке в раковине. Я попытался схватить ее, но… все повторилось сначала. Она со скоростью пули, не успев даже толком проснуться, улетела на стол, оттуда на сетку кровати, потом на потолок, где и исполнила свое фирменное раскачивание с пронзительным визгом.
— Ладно, — махнул я на нее рукой, — завтра куплю дихлофос и проведу санобработку. А пока живи, гадость.
Я навел в жилище относительный порядок и даже вскипятил чайник. Ни кофе, ни заварки совсем не осталось — я вымел все с пола веником на улицу, — поэтому я сел хлебать пустой кипяток из кружки. Элка мне не звонила, и я решал для себя сложную задачу: позвонить ей первым, или не позвонить, когда в дверь тихонько, неуверенно постучали.
— Открыто! — крикнул я, в надежде, что это Беда выпендривается с неуверенным стуком.
Но в вагончик зашел пацан. Я не сразу узнал в нем утреннего героя, потому что он был одет и причесан под «хорошего мальчика» — белая рубашка, брючки с подтяжками и косой проборчик на голове. Такие проборчики делали мальчикам в девятнадцатом веке перед тем, как их щелкнуть на дагерротип.
Узнав пацана, я очень обрадовался. Наверное, я обрадовался ему даже больше, чем Элке.
— Ну заходи, гостем будешь, — кивнул я пацану, но он продолжал топтаться у порога, потом сунул руку в карман и вдруг протянул мне кучу смятых купюр.
— Дядь, — сказал он, — это выкуп за Яну. Отдайте мне ее. У меня больше денег нет, эти я на велик копил.
— Выкуп?! — я захохотал во все горло. — Да я готов тебе сам за нее выкуп отдать, только чтоб ты забрал ее отсюда! Эта тварь мне тут все разгромила, она испортила все продукты, одежду, белье и… кажется, съела кошку, потому что кошки нигде нет.
— Значит, вы не взяли ее в заложники? — обрадовался пацан.
— Нет, — вздохнул я. — Я не беру в заложники обезьян.
— Здорово! — пацан сунул деньги в карман. — Значит, я думал о вас гораздо хужее.