Плюс-минус бесконечность (сборник)
Шрифт:
— Иными словами, происходит инфляция индивида?
— Можно сказать и так. Удельный вес человека в человечестве падает. Ко времени возникновения современной формации — «человека разумного» индивид составлял примерно одну миллионную долю всего человечества, а к двухтысячному году составит лишь немногим более одной десятимиллиардной. Добавлю, что и вклад индивида в сокровищницу человеческой цивилизации непрерывно снижается: представьте себе дробь, числитель которой все, созданное человеком в течение жизни, а знаменатель — все, созданное человечеством за сотни тысячелетий исторического
— Не пессимист ли вы, профессор?
— Пессимизм проявляется в упаднических настроениях. Не скрою, они у меня случаются, особенно после неудач и неприятностей.
— Вот видите!
— А оптимизм — это вера в лучшее будущее, в возможность торжества добра над злом, справедливости над несправедливостью. Значит, я все-таки оптимист, так как верю в такую возможность. Но, по моему разумению, возможность надо еще воплотить! Так вот, разочаровавшись в величии индивида, я тем более остро сознаю величие человечества. Человечество переживает переходный возраст, переносит свойственные этому возрасту болезни. Мои страхи скорее всего действительно надуманны. Возможно, многое само собой станет на круги своя. И все же, сохраняя оптимизм, не изменим заповеди Юлиуса Фучика: «Люди, будьте бдительны!»
Три года назад в институт пришел новый ректор — молодой (сорок с небольшим), но известный профессор, доктор наук Игорь Валерьевич Уточкин. Он сменил на этом посту «холодного» (то есть не имевшего степени доктора) профессора Марьина. Марьин, старый, опытный служака, много лет болевший астмой, был типичным консерватором. Институт стал при нем тихой заводью. С местным начальством Марьин ладил: не приставал с просьбами по хозяйственным нуждам, не требовал фондов на строительство, безропотно выделял студентов для всякого рода неотложных дел областного, городского и районного масштабов. Министерское начальство до поры терпело Марьина, но нередко вызывало на ковер: институт из года в год устойчиво занимал предпоследнее место среди родственных вузов.
Достигнув пенсионного возраста, Марьин резонно рассудил, что лучше уйти с почетом, чем дожидаться, пока тебя «уйдут», и подобру-поздорову отбыл в теплые края.
Уточкин принялся за дело рьяно. Начал он с переоборудования ректорского кабинета, который счел непрестижно скромным. Кабинет отделали дубовыми панелями и кожей, в стены встроили шкафы, пол во всю ширь застлали ковром, мебель сменили. Смежное помещение (его прежде занимал научно-исследовательский сектор) превратили в комнату отдыха, соединенную с кабинетом скрытой — под панель — дверью. В комнате отдыха (злые языки окрестили ее «будуаром») кожей были обтянуты не только стены, но и потолок. Диван, кресла и стол на низких ножках создавали интимную обстановку. Приглушенный свет подчеркивал ощущение уюта.
В этой комнате ректор принимал почетных гостей и особо приближенных сотрудников. Здесь он позволял себе расслабиться, разговор обычно носил доверительный характер, на столе часто появлялись коробка шоколадных конфет и чашечки кофе.
Браницкий был впервые приглашен в «будуар» после довольно неприятного инцидента…
Антон Феликсович воспринял назначение
Правда, Браницкий быстро распознал, какая сила движет Уточкиным.
— К пятидесяти стану членкором, а там посмотрим… — откровенно сказал тот Антону Феликсовичу чуть ли не при первом разговоре.
«В конце концов, если человек хочет сделать карьеру и у него есть для этого основания, стоит ли обвинять его в карьеризме? — думал Браницкий. — Пусть будет карьеристом, но для пользы дела!»
Уточкин вник в систему показателей, которыми оценивали работу вузов, и в качестве ближайшего ориентира взял «среднеминистерские» баллы по всем разделам.
В баллах выражали даже возраст преподавателей. И он оказался выше, чем в среднем по министерству (а в данном случае «выше» означало «хуже»). Уточкин стал постепенно избавляться от «переростков». Конкурсная система замещения вакантных должностей не позволяла уволить преподавателя до истечения пятилетнего срока. Но зато ему можно было отказать в переизбрании на очередной срок. И вот, отработав пятнадцать лет, сорокалетний ассистент, не сумевший за это время обзавестись ученой степенью и перейти в доценты или старшие преподаватели, оказывался за бортом…
Один за другим из института уходили опытные педагоги, а на их место принимали вчерашних студентов. В этом усматривался свой резон: смены поколений не избежать, так не лучше ли заблаговременно сделать ставку на молодых?
«Но коллектив преподавателей — не футбольная команда, — негодовал Браницкий. — Уходят те, кто мог работать еще не один десяток лет, чей драгоценный профессиональный опыт складывался годами… Ученая степень желательна, но сама по себе она еще не определяет квалификацию преподавателя, можно быть перспективным ученым и никудышным педагогом».
За сорокалетними ассистентами последовали шестидесятилетние доценты, чей возраст также снижал показатели института…
И тогда Браницкий выступил на профсоюзной конференции:
— Мои годы, увы, тоже подошли к среднеминистерскому рубежу, имеющему столь большое значение для Игоря Валерьевича. Начну подыскивать другую работу…
Это был откровенный демарш: в институте вместе с ректором, Браницким и тогда еще здравствовавшим профессором-механиком насчитывалось всего пять докторов наук.
Антону Феликсовичу устроили овацию. После этого выступления он и удостоился впервые приглашения в «будуар».
Ректор был подчеркнуто доброжелателен и уважителен.
— Дорогой Антон Феликсович! Мы с вами должны найти общий язык, и мы его найдем. Возможно, я допускаю тактические просчеты, но стратегия моя правильна! Мне нужна ваша поддержка. И на меня вы тоже можете рассчитывать. Чашечку кофе? Нина Викторовна, угостите нас!
Секретарь ректора, приветливая женщина средних лет, словно радушная хозяйка, налила в чашки густой ароматный напиток.