По багровой тропе в Эльдорадо
Шрифт:
Мы лежим на сырой подстилке из гниющих трав, под огромным деревом, обхватить которое не сумели бы и пятеро мужчин. Могучий ствол, унесший зеленую крону под облака, опирается на толстые подпорки — побочные стволы, выросшие, чтобы удерживать своего властелина. Толстые и тонкие веревки лиан оплетают гигантское дерево, гибкими змеями уползают в вышину.
Я думаю о словах Хуана, сказанных им сегодня ночью. Не в силах уснуть, мы долго разговаривали с ним о разных разностях, пока не услышали, как где-то, совсем близко от нас, прозвучал предсмертный вопль обезьяны, которую, должно быть, терзал ягуар, В ее крике было столько страдания и ужаса, что, пораженные, мы долгое время не решались произнести ни слова. А потом Хуан сказал, что смерть обезьяны, как и гибель моего верного коня, издохшего неделю назад от укуса ядовитой змеи, как и трагедия наших индейских носильщиков-горцев, каждый день умирающих в душном лесу, — все это, — сказал Хуан, — есть великий закон жизни и предначертание божье. Так уж создан мир, что одна тварь пожирает другую, и только поэтому ухитряется жить сама. А здесь, в языческих, богом проклятых Индиях, нужно убивать и только убивать, иначе на твоей шее сомкнутся чьи-то клыки. Вот отчего, считает Хуан, нам не должно терзаться угрызениями совести, когда мы воюем с индейцами и уничтожаем их. Такова их судьба — быть убитыми рукою испанца, и бог простит нам эти убийства. Ибо свершаются они во имя божие и ради спасения душ всех остальных обитателей индейских земель, погрязших в язычестве.
Я возразил ему, сказав, что вряд ли богу так уж необходимы бессмысленные жестокости, которыми щеголяют друг перед другом наши солдаты. Я напомнил Хуану о христианском милосердии и стал доказывать ему, что насаждать учение святой церкви можно было бы и более миролюбивым путем. Но мой друг с яростью принялся оправдывать церковь и так горячо отстаивал каждое свое слово, что я, лишь бы не ссориться, решил не возражать.
Сейчас, когда я мысленно вернулся к нашему ночному спору, мне показалось, что горячность Хуана объясняется ни чем иным, как стремлением заглушить голос собственной совести. Трудно быть соучастником злодейств, поминутно упрекая себя в этом. Скверно жить на свете, когда в глубине души с презрением относишься к деяниям своих рук. И если Хуан заговорил вдруг об оправдании жестокостей, не значит ли это, что сам он впоследствии с легким сердцем будет их совершать? Ведь главное — убедить себя, а лотом…
Мне стало стыдно: как смел я подумать такое о моем благородном друге? Чтобы отогнать дурные мысли, я решил прогуляться вокруг лагеря. Осторожно поднявшись на ноги, я развязал лицо и медленно побрел по мягкой, сырой земле.
Утомленные трудным дневным переходом, солдаты спали. Вот уже вторую неделю наш отряд, идущий под командой Франсиско де Орельяны в авангарде войска Гонсало Писарро, с неимоверным трудом пробирается вдоль реки Коки сквозь колючие плотные заросли, карабкается через гигантские стволы упавших деревьев, переходит кишащие змеями болота. Каждый шаг берется нами с бою: мечами, кинжалами и ножами прорубаем мы коридоры в зеленой стене, тучи комаров, мельчайших мошек и огромных мух беспрестанно сосут нашу кровь, влажная знойная духота затрудняет дыхание. Пятьдесят человек насчитывает наш отряд, и ни один из пятидесяти никогда раньше не видывал настолько буйной, яростно дерущейся за жизнь природы. Невероятным кажется, чтобы люди способны были жить в этом зеленом аду, но, тем не менее, уже трижды встречали мы на своем пути индейцев. Нет, они не были настроены воинственно: пугливые и робкие, они влачили жалкое существование, кочуя в этих страшных дебрях. Узкий поясок из лыка был для них единственной одеждой, лук и стрелы — оружием, шаткие заслоны от ветра — жилищем. От них мы услышали о Великой реке и снова о стране Эльдорадо, простирающейся за ней. Но дни шли за днями, мы все дальше продвигались на восток, а непроходимым зарослям не было видно ни конца, ни края.
Старательно ступая меж перепутавшихся корней и гниющих сучьев, я миновал спящего ничком Муньоса, осторожно прошел мимо закутавшегося в плащ Агиляра и медленно направился в глубь чащи. Восходящее солнце осветило высоко взнесенные над землей кроны деревьев, откуда уже слышались громкие шорохи и неясные звуки пробуждающихся обитателей леса. Внизу с каждой минутой утренний сумрак становился все прозрачней, и я уже мог свободно различать шустро сновавших под ногами насекомых, ящериц и прочую нечисть. По мере удаления от лагеря я зорко примечал дорогу, по которой двигался: жутко было представить себя заблудившимся в этом душном царстве растительности, ядовитых змей и отвратительных насекомых.
Каждый шаг открывает глазам невиданное… Вот папоротник — я узнаю его по четким контурам широких листьев. На моей родине он не достигает размеров низкорослого куста — здесь же он устремился ввысь, превратившись в огромное дерево. У изящной пальмы, столь хорошо знакомой мне, нашлись сотни родственников: высоченных красавцев и приземистых карликов, удивительно стройных и причудливо изогнутых, с листьями, способными укрыть своей тенью сотню человек, и с колючими корнями, вылезшими из земли, чтобы на высоте человеческого роста срастись в причудливый ствол. К ветвям огромного раскидистого дерева с ярко-красными листьями пиявками присосались ползучие растения. Они свешиваются чуть ли не до земли пышными разноцветными гирляндами, на которых раскрываются, встречая восход живительного солнца, огромные чаши цветов изумительной красоты. И всюду — как связки веревок, как клубки змей, — всюду, всюду, всюду лианы. Толстые и тонкие, скользкие и усеянные ядовитыми колючками, белые, желтые, зеленые, бурые… Они готовят хитроумные силки на земле, они опутали крепкими нитями всю растительность леса, они душат могучие стволы, силясь раздавить их в своих стальных объятиях…
Я прислонился к поваленному дереву и смотрел на воинственное безумство природы, снова вспоминая слова Хуана о мире, где всяк пожирает другого. Да, легко прийти к такой мысли, когда видишь, что не только живые существа, но и символы миролюбия — растения глушат и губят друг друга, когда на твоих глазах разыгрываются сотни смертельных схваток насекомых, гадов, рыб и зверей. Но разве может человек приравнять себя к ящерице или шакалу, разве не даны ему разум и светлые чувства, чтобы сделать законом своей жизни не уничтожение и насилие, а милосердие, сочувствие и любовь к себе подобным?
Внезапно раздавшийся громкий шорох привлек мое внимание. Пятнистая змея, толщиной в руку, скользнула по траве к моим ногам. Я выхватил меч и замер в ожидании, когда она поднимет голову для смертельной атаки. Но змея не обращала на меня внимания: она быстро проползла мимо, будто куда-то спеша. Я заметил, что торопилась не только она: прямо на меня из чащи леса выскочила огромная ящерица и также промчалась мимо. Трава и воздух наполнились убегающими и улетающими куда-то насекомыми, а вверху, на ветвях деревьев, загомонили птицы.
Мне показался забавным этот внезапный переполох, и я рассмеялся, когда подумал о том, что, должно быть, где-то в чаще леса сегодня открывается грандиозная ярмарка обитателей лесного царства. И тут же я почувствовал сильное жжение: какое-то насекомое больно укусило мое колено. Я наклонился, чтобы смахнуть его, но тотчас же ощутил новые укусы: мою руку облепили несколько крупных черных муравьев. Решив, что стою возле муравейника, я сделал несколько шагов вперед и тут увидел, что попал в самую гущу плотного муравьиного потока, который двигался по направлению к нашему лагерю. Десятки быстрых муравьев уже карабкались по моим ногам, впивались в тело. Я быстро срубил мохнатую ветку и, обмахивая на ходу сапоги, двинулся было в сторону. Но и тут шагала плотная муравьиная колонна. Беспокойство начало овладевать мной. Спотыкаясь, я побежал назад, взобрался на толстый ствол упавшего дерева и осмотрелся.
Быть может, никогда в жизни не испытаю я такого леденящего страха, какой охватил меня при взгляде на черную, шевелящуюся реку, которая накатывалась на меня. Широкие и густые колонны муравьев не обходили препятствий. Уничтожая все живое, они ни на мизинец не сворачивали со своего пути, и не было видно конца их грозным полчищам. Я с ужасом представил, что будет, если черные колонны захлестнут моих спящих друзей, и ноги сами понесли меня к лагерю. Теперь я не разбирал дороги, не обращал внимания на болезненные укусы десятков муравьев, успевших взобраться на меня. Я спотыкался, падал, наотмашь рубил мечом сплетения лиан и колючек, раздирал в кровь колени и руки, я не думал ни о змеях, ни о ядовитых пауках… Вое казалось ничтожным и мелким перед той страшной грозой, что надвигалась на нас.
Но вот и лагерь… Сонный Альварес с нескрываемым удивлением смотрит на меня. Но я обессилел, мне не хватает воздуха.
— Скорее… Бежать… Муравьи… — Хриплый шепот вырвался из моих уст, и я в изнеможении упал на мокрую землю.
— Ха-ха-ха! — лениво засмеялся Альварес, морща рябые щеки. — Муравьи… Вот комары — это, действительно, адское племя…
Он звучным шлепком убил сразу дюжину комаров, впившихся в его шею, и спокойно потянулся.
Да, никто не хотел вначале верить в грозящую нам опасность. Напрасно я кричал им, что муравьи несут нам страшную смерть — проснувшиеся солдаты улыбались, подшучивали надо мной, а те, кого я разбудил своим криком, осыпали меня грубой бранью.