По багровой тропе в Эльдорадо
Шрифт:
Так мы мечтали первые три дня. На четвертый день отчаяние стало овладевать нашими сердцами. Все дальше и дальше от лагеря Писарро уносила нас река, и все мучительнее подводило животы. Опять — уже в который раз! — ремни и подметки стали нашей пищей. Мы варили их вместе с травой и кореньями и жадно поедали отвратительное варево. Оно не шло нам впрок: трое солдат тяжело заболели, а двое стали заговариваться, лишившись разума. Щемящее чувство острой жалости овладевало мной, когда я смотрел на Хуана. Мой друг стал медлителен и вял, тонкое лицо приобрело пепельный оттенок. Вот уже вторые сутки он молчит, устремив тоскующий взор на восток, откуда мы ждали спасения. Но особенно жалок был кривоногий Овьедо: от слабости он мог передвигаться по бригантине лишь на четвереньках, свет погас в его глазах, и он, бессвязно бормоча, то и дело принимался грызть борта судна, а то и собственную руку. Однажды он попытался даже посягнуть на полотнище знамени, которое хранил в своей рваной сумке Муньос. Временами и мне начинало казаться, что я схожу с ума: меня то и дело обуревало желание броситься в реку и, подобно хищной акуле, охотиться под водой за рыбой.
Вчера в середине дня, когда я нес вахту дозорного, к капитану де Орельяне дважды подходили несколько человек, среди них — Алонсо де Роблес, Муньос и Педро. Сеньор капитан, как обычно, находился на носу бригантины и внимательно вглядывался вдаль своим зорким глазом — похоже было, что он хочет первым увидеть желанные приметы поселений. По обрывочным фразам, доносившимся до меня, я понял, что солдаты вели с Орельяной речь о возвращении: как раз незадолго перед тем я слышал от Педро плаксивые разглагольствования на эту тему. Я скорее видел, чем слышал, как сеньор капитан отказал им — энергично взмахивая рукой, он некоторое время убеждал их, потом обнял за плечи де Роблеса и Педро и вместе с ними пошел на корму бригантины, где разговор продолжался еще довольно долго. Потом капитан вернулся на нос и опять устремил взгляд на открывающийся из-за поворота берег. А когда солдаты во второй раз подошли к нему, Орельяна выхватил из ножен меч, поднял его над головой и воскликнул — на этот раз я хорошо расслышал его слова:
— Клянусь вам, братья, еще день или два — и мы будем у цели!.. Я видел вещий сон, а сны никогда не обманывали меня. Верьте своему капитану, или я воткну этот меч себе в живот, чтобы не думать о том, что друзья считают меня презренным лжецом…
Солдаты помялись и ушли, понурые, как и прежде. Но вот сегодня кончается еще один день плавания, а сон капитана пока не сбывается, и все меньше остается надежд на спасение от голодной смерти.
Я гляжу в бледно-желтую воду и думаю о нашем капитане. Его мужество и твердость духа поразительны. Наравне с нами он питается обессиливающей тело бурдой из, ремешков и горьких кореньев, вместе со всеми испытывает тяготы и невзгоды пути. Но похоже, что сделан он из железа, а не из костей и мяса. Ни разу не замечал я на его лице и тени уныния или тоски: он бодр и крепок, он шутит, вызывая бледные улыбки на истощенных лицах, он утешает отчаявшихся и трогательно заботится о больных. Я не видел его спящим — казалось, он в заботах своих о людях боится уснуть, чтобы не упустить момент, когда кому-либо из нас потребуется его помощь. «Бог направил нас по этой реке, бог и введет нас в добрую гавань», — любит повторять наш доблестный капитан, и в голосе его слышится такая убежденность, такая вера, что угасшая было надежда снова вспыхивает в груди…
Скорее бы… Не знаю, сколько времени смогу я еще продержаться без пищи. Наверное, дней пять или шесть. Но как другие, как Хуан, старый Мальдонадо, Хоанес, Ильянес, Педро, Овьедо? Как Апуати? Правда, она утверждает, что, как и любой индеец, легко переносит голод. Но так ли это? Какая жалость, что я не могу сейчас увидеть ее — каноэ кажутся с бригантины точками среди волн. Жива ли она, моя Апуати?..
Задумавшись, я совсем забылся и вдруг почувствовал сильный удар в бок.
— Блас!.. — прохрипел мне в ухо Ильянес и снова толкнул меня локтем. — Ты слышишь, Блас?.. Барабаны!..
Я прислушался: только плеск волн да тихие стоны больною Хуана Буэно — больше ничего… Видно, Ильянесу померещилось.
— Спи, — равнодушно сказал я ему. — Спи и не мешай другим… Никаких бараба…
Глухие отрывистые звуки заставили меня умолкнуть не договорив. Сердце бешено заколотилось.
— Слушайте! — Пронзительный вопль, раздавшийся с кормы, мог разбудить и мертвецов.
— Да очнитесь же! Барабаны!!! — Это звонкий голос Хуана де Аревало несется над бригантиной.
Через секунду уже никто не оставался спокойным. Даже те, кто днем едва передвигался на четвереньках, вскочили на ноги, забегали по бригантине. Радостные восклицания, крики, топот, бессмысленный смех слились в нестройный гул. Но вот сквозь шум пробился властный голос Франсиско де Орельяны:
— Тихо! Приказываю замолчать!
Когда тишина была восстановлена, капитан торжественно произнес:
— Братья! Если слух не обманул вас — это значит, что мы у цели. Еще раз мы избежали неминуемой гибели, и нет у меня теперь сомнения, что покровительство свыше охраняет нас. Будем же готовы ко всему: и к битве, и к миру. Разойдитесь по своим местам, позаботьтесь об оружии, будьте внимательны и осторожны. Пусть дозорные меняются через каждый час. Кристобаль де Сеговия, проследи за этим…
Остаток дня мы провели в напряженном ожидании. Вглядываясь вдаль до боли в глазах, мы ждали, что вот-вот среди буйной зелени берегов мелькнут крыши индейских хижин или хотя бы какие-нибудь незначительные признаки присутствия людей. Мы забыли о голоде, не обращали внимания на полчища москитов и жалящих нас мух, даже больные почувствовали себя намного лучше. Они прильнули к бортам и тоже всматривались в проносящиеся мимо бесконечные заросли.
Так прошел день. Под вечер капитан распорядился пришвартовать «Сан-Педро» к берегу, чтобы пополнить запасы провизии какими-нибудь съедобными кореньями, которые, быть может, удастся отыскать. Когда мы высаживались на берег — слабые, измученные, худые, как скелеты, — я не видел прежнего ликования на изможденных лицах. Однако никто не желал терять надежду на спасение: возбужденно переговариваясь, солдаты еще и еще раз вспоминали обстоятельства, при каких были услышаны звуки барабанов, неестественно громко смеялись, радовались скорому избавлению от мук голода. Но мне казалось, что они уже не верят в возможность спасения и. лишь хотят убедить самих себя, заглушить шутками и смехом тревогу и тоску в своем сердце.
Увидев, что к берегу подошли все наши каноэ и что Апуати уже высадилась на сушу, я подошел к ней. Она грустно улыбнулась мне. Выглядела девушка очень плохо, гораздо хуже, чем раньше, когда я в последний раз видел ее.
— Апуати, — ласково сказал я. — Скоро кончатся наши мучения. — Ты слышала барабаны, Апуати? Бум-бум-бум!..
Я присел на корточки и быстро нарисовал прутом на песке индейца, бьющего в барабан.
— Бум! Бум! — повторил я и жестом пояснил ей, что слышал звуки барабанов.
Глаза Апуати стали еще печальнее.
— Нет… — произнесла она по-испански и отрицательно покачала головой. Затем взяла у меня прут, стерла босой ступней мой рисунок и неумело нарисовала вместо него несколько рыб.
— Бум-бум! — она показала мне на них, а потом — на реку. — Они… Рыбы [19] . Люди — нет… Они…
Я чуть было не рассмеялся: безгласные рыбы, и вдруг такой поклеп на них… Апуати, наверное, шутит.
Девушка, заметив мое недоверие, обиделась и гордо подняла голову. Глаза ее налились слезами.
19
В Амазонке и ее притоках водятся рыбы рода умбрина, которые обладают способностью издавать звуки благодаря особому устройству плавательного пузыря.
— Блас! — сказала она с горечью в голосе и пальцем указала в сторону, откуда мы приплыли. — Там… дома… Рыбы — бум! бум!.. Апуати сказала…
Она медленно повернулась и пошла от меня прочь. Плечи ее вздрагивали. Я бросился за девушкой, обнял ее и утешил, как мог. Теперь я не мог не поверить юной индианке: я знал ее кристальную правдивость. А поверив, почувствовал, что отчаяние снова овладевает мной: ведь если услышанные нами звуки издавали не люди, а всего лишь неведомые нам рыбы, это значило, что надежды на спасение почти нет. Долго нам не продержаться.