По дорогам идут машины
Шрифт:
«Ах, как у нас медленно все это. Только и шуму, что от Гришкиного крика. Было бы больше коней — сегодня бы все кончили. Машиной бы возить, да машине не проехать по этакой грязи».
На дороге показался Анисим. Он шел рядом с подводой, бросив вожжи на спину лошади. Усталая лошадь тянула воз, тяжело кивая головой. В это время выглянуло солнце, по земле разлился ровный свет, и Лена вдруг придумала.
— Слушай, танкист, — закричала она, забегая вперед. — Вот мы как сделаем. Ночью запряжем в твой трактор десять телег зараз и перевезем к утру все зерно на дорогу. А с дороги сюда — нам и
— Это ты одна думала? — насмешливо спросил тракторист. — Кто тебе позволит трактором телегу возить?
— А не хочешь, и спрашивать не будем. Гришка, ты можешь на тракторе ездить?
— Ясно, могу.
— Так вечером гони трактор в деревню. А этого танкиста ссадим и запрем в кузню, чтобы не шумел.
— Ну, ну, ну, — сказал ошеломленный тракторист и с опаской взглянул на крутоплечего Гришу.
И ночью началась погрузка. Тракториста не пришлось сажать в кузню. Он сам привел трактор в деревню, сам сцепил телеги тросом и даже помогал таскать мешки. Было темно. Лена сбегала в эмтеэсовский вагончик, разбудила шофера и заставила его подогнать к амбарам «зис» и светить фарами. Вся бригада, кроме тети Даши, грузила зерно. Резкие большие тени людей метались по стенам сараев. И наконец поезд из семи подвод потянулся из деревни на пашню, и разбуженные шумом колхозники, ничего не понимая, глазели в окна. Лена бежала сбоку возле трактора, и платок сбился с ее головы и висел на спине мешочком.
Теплыми летними вечерами, ближе к ночи, когда в избах тушат огни и сердитые отцы и матери ложатся спать, сходятся в деревнях в какое-нибудь заветное место на посиделки парни и девушки.
В Шомушке возле избы Марии Тихоновны лежало насквозь просушенное солнышком бревно. Много лет лежало оно, серое, серебристо-блестящее, шишковатое от сучков, все в ровных, словно пробитых по шнуру трещинах. Почти на четверть вросло оно в землю. Небольшая круглая площадка между бревном и избой Марии Тихоновны была вытоптана сапогами и туфлями, выбивавшими сербиянку, до чугунного звона, и ни травинки не могло вырасти на этой площадке. Лишь чумазые от пыли листочки гусиной травки пугливо забивались под бревно да под скамью, вкопанную у завалинки. Четыре толстых березы с лишаями на стволах, чудом уцелевшие от фашистов, стояли вокруг этого места.
Поздно вечером двадцать второго мая здесь собрались деревенские ребята. Было свежо. Иногда налетал ветер и ворошил невидимые в темноте листья березы. Ветер проносился дальше, и было слышно, как он хозяйничает в саду.
Внезапно кто-нибудь чиркал спичку, в темноте появлялась наполненная светом пригоршня, и Лушка, как ошпаренная, откидывалась от Гришки, поправляя платок, а к огоньку тянулись странно не похожие лица с цыгарками и красными глазами.
— Так ведь притомились… — раздался Гришин голос.
— Вон что! Двадцать ден прошло — и притомились. Нет, так дальше нельзя, — говорила Лена. — Тетя Даша как учила? Сейчас главное — полоть. А в Лушкиной клетке столько овсюга насыпало, ровно она не хлеб, а овсюг сеяла. Нет, я предлагаю забрать у Лушки клетку…
— А я не дам!
— Вон что! Не дашь! Надо полоть во-время. Выйдет
— Так его же руками не выдергаешь. Мал.
— Зубами дергай. Чем хочешь! А не можешь — не надо. Вон, гляди, в Гришкиной клетке хоть шаром покати. Ни осота, ни молочая. И не совестно тебе, Лушка? Он-то парень, а ты-то ведь девка.
— Ничего, — пробубнил Гриша. — Я ее возьму на буксир.
— Я тебе возьму, — вскрикнула Лушка. — Прими руки!
Над головой Лены открылось окно, и из избы высунулась лохматая голова Павла Кирилловича.
— Вы отдыхать дадите или нет, черти? — проговорил он хриповатым от сна голосом.
— У нас тут комсомольское собрание, — сказала Лена. — Не мешайте.
— Вот подыму завтра всех в пять часов — будет вам собрание.
— Вон что! А мы сами в четыре встанем.
Павел Кириллович подумал, что бы такое ответить, но спросонья ничего не приходило в голову. Он зевнул и захлопнул окно.
— Ишь ты какой серьезный, — сказала Лена. — Так вот мое предложение — у Лушки клетку отобрать.
— Да как же отобрать! — плаксиво заговорила Лушка. — Ведь сами знаете, у меня самое худое место. Там всегда овсюг. Хоть кого спросите… Настькина клетка рядом — и у ней сорняк…
— Про Настьку особый разговор. А насчет Лушки — отобрать у ней клетку. Зря и дали.
— Не отберешь!
— Голоснем, может? — раздался из темноты голос Гриши.
Все засмеялись. Окно снова отворилось.
— Если вы сейчас не уйдете, — сказал Павел Кириллович, — возьму ведро воды и залью все ваше собрание. — И в избе явственно звякнуло железо.
Ребята замолчали. Лена на цыпочках перешла со скамьи на бревно. Павел Кириллович постоял немного у окна, но ничего не было слышно. Он снова зевнул и пошел в свой угол.
— Давайте тише, — прошептала Лена, — и Гришку предупреждаю — без смеха. Никакого тут смеха нет.
— А что я — смеюсь? Я сказал — надо бы проголосовать.
— Вы что же это, ребята, — начала Лена, — хотите, чтобы после стольких трудов, после этакой…
Поблизости послышались шаги.
— Это кто? — спросила Настя.
— Ясно кто, — отозвался Гриша. — Лигроином несет за версту.
— Разрешите с вами посидеть? — сказал тракторист.
— Только не мешай. У нас тут не зубоскальство, — ответила Лена и продолжала: — После этакой работы вы хотите темпы сдать?
— Это кто выступает? Вы, Лена? Разрешите с вами рядышком…
— Садись, только двинься, двинься, замараешь. Так вот, ребята…
— Да что вы, товарищи, все серьезничаете, — сказал тракторист. — Довольно вам голову ломать. Давайте лучше споем.
— Ты бы шел, друг, — сказал Гриша.
— А чего ты меня гонишь?
— Гнать не гоню, а коли не замолчишь, так турну — прямо до вагончика полетишь.
— Смотри-ка какой. Кабы тебя не турнули.
— Не надо, не надо, Гриша, — видя, что надвигается драка, торопливо заговорила Лена. — И правда, давайте споем. Ты, танкист, садись под окошко, вон там, там есть скамеечка, да запевай.
— Нет, я уж с вами рядышком.
— Тогда не станем петь. Садись. Пойдем, сведу.
Тракторист сел под окном, и ребята стали сговариваться, что петь.