По дороге к любви
Шрифт:
У нее такое лицо, будто ей ударили.
— Что значит «если»?
Я отвожу глаза.
Она твердо берет меня пальцами за подбородок и поворачивает к себе:
— Никаких «если», ты понял, Эндрю? Не шути с этим.
Я сдвигаюсь на другой край кровати и протягиваю ей руку, тяну к себе, чтоб легла рядом, и она ложится, тесно прижимается ко мне, повторяя своим телом все изгибы моего тела. Я обнимаю ее одной рукой и придвигаю еще ближе.
— Если бы я тебя не встретил, — говорю я, глядя ей в глаза, — то ни за что не согласился бы ни на какую операцию. Если бы тебя не было рядом, я бы
— Но ты ведь дашь согласие на операцию… — недоверчиво произносит она, и слова ее звучат скорее как вопрос.
Я провожу пальцем по ее щеке:
— Кэмрин Беннетт, для вас я готов на все. Что ни попросите, госпожа моя, все сделаю. Клянусь.
Грудь ее сотрясают рыдания.
Она не успевает ничего сказать, я убираю с ее лба волосы и долго смотрю ей в глаза, в их бездонную синеву:
— Сказал, значит сделаю.
Она крепко прижимается губами к моим губам; поцелуй наш горяч и неистов.
— Мне нельзя потерять тебя, Эндрю, — говорит она. — У нас с тобой впереди вся жизнь. И одна дорога на двоих. — И улыбается мне сквозь слезы.
Я целую ее в лоб.
Мы лежим еще какое-то время, рассуждаем о хирургии, об обследовании, которое еще предстоит пройти, и она обещает всегда быть рядом. Говорит, что останется со мной столько, сколько потребуется. Потом мы говорим о том, куда поедем, когда я выздоровею, в каких городах будем останавливаться. Я начинаю вспоминать пес ни, которые она должна заучить, чтобы снова выступить вместе. Она, конечно, опять талдычит про своих любимых «Сивил Уорз», но меня это ничуточки не достает.
— Эндрю, тебе обязательно надо выучить песню «Tip of My Tongue» [19] , — говорит она, и глаза ее горят. — Такая веселая, я уже знаю, как ее можно обыграть. Будет просто супер!
Мне ужасно не хочется, чтобы ее чудесное лицо снова омрачила гримаса страдания, поэтому я не возражаю ей, хотя сердцем чувствую, что умру раньше, чем нам снова посчастливится выступить вместе на сцене.
Я продолжаю с улыбкой смотреть на нее. Она не должна видеть, что в душе я давно смирился с неизбежным.
19
«Вертится у меня на языке» (англ.).
— Мы могли бы организовать что-то типа кавер-группы… — с воодушевлением продолжает она, только щеки слегка порозовели, словно это предложение немного смущает ее.
Секунду думаю, потом киваю:
— А что, неплохая идейка. Я выступал во многих барах и клубах, отсюда и до самой Луизианы. Знаком с владельцами. Черт возьми, да мы могли бы поехать в Чикаго и выступать в клубе Эйдана.
Лицо ее светлеет, она ложится на спину и кладет голову рядом с моей. Я нежно целую ее волосы.
— Значит, этим и будем заниматься, — говорит она. — Делать вдвоем то, что нам нравится, и не сидеть на одном месте. Конечно, это не путешествие пешком по всему миру, но… — Она умолкает на минуту,
И глаза ее светятся восторгом.
Я весело смеюсь, глажу ее по щеке. Как больно слушать, когда она говорит об этом. Она, кажется, твердо верит в то, что это когда-нибудь случится. Как больно сознавать, что меня здесь уже не будет. Ах, если бы только быть с ней вместе, мне уже совершенно все равно, чем заниматься, — главное, была бы она рядом.
Мы лежим рядышком на больничной койке, а у меня такое чувство, будто мы снова в дороге, едем куда-то, сами не знаем куда. Мы не говорим ни о болезни, ни о смерти. Просто болтаем о чем попало, смеемся, потом я пытаюсь ее соблазнить, дразню ее, мои шаловливые пальцы шарят по ее интимным местам. Она хихикает, отталкивает мою руку, но потом сдается и позволяет мне ласкать ее. А позже сама платит мне той же монетой.
Потом мы просто лежим, порой переглядываемся, но чаще смотрим перед собой, словно погруженные в глубокие скорбные думы.
Вдруг Кэмрин встает с кровати.
— В чем дело, детка?
— Ни в чем, все нормально, — ласково улыбается она в ответ.
Потом снимает брюки и рубашку.
Ухмыляюсь, как мальчишка. Никогда не занимался любовью на больничной койке.
— Мне ужасно хочется переспать с тобой в этой палате, — говорит она, забираясь обратно ко мне в постель, — но не дождешься. Тебе нужно беречь силы для операции.
С любопытством гляжу на нее, а она как ни в чем не бывало укладывается рядом со мной в трусиках и бюстгальтере и снова прижимается всем телом ко мне. А на мне под одеялом только синие больничные штаны. Она прижимается ко мне грудью, сплетает ноги с моими. Наши тела подходят друг к другу, как детали пазла.
— Что это ты задумала? — спрашиваю я; меня распирает любопытство.
Она протягивает руку и гладит пальцем мою татуировку с Эвридикой. Я молча наблюдаю за ее действиями, наслаждаясь ее прикосновениями, ее теплом. А когда ее указательный палец касается локтя Эвридики, где рисунок обрывается, она двигает его дальше, уже по своему телу, как бы продолжая линию.
— Я хочу быть твоей Эвридикой, ты не против?
Сердце мое на секунду замирает, у меня перехватывает дыхание. Она сейчас коснулась не моего тела, а приласкала саму душу. Хочется кричать от радости, но я гляжу на нее и только улыбаюсь до ушей, как идиот.
— Хочу, чтобы вторая половина татуировки была у меня, — продолжает она, касаясь пальцем моих губ. — Чтобы на моих ребрах был Орфей и чтобы они с Эвридикой снова были вместе.
Я даже не сразу обретаю дар речи.
— О, детка, зачем тебе это? Ты знаешь, как это больно? Особенно на ребрах… Очень больно, поверь.
— Но я так хочу, и плевать мне на боль.
Чувствую, что глаза мои наполняются влагой, целую ее в губы долгим горячим поцелуем.
— Что ж, я бы тоже очень хотел этого, — шепчу я.
— Отлично, вот после операции и сходим, когда ты поправишься, — шепчет она в ответ.
— Да, — киваю я, — без меня не получится, надо, чтобы татуировки обязательно совпали, чтобы один рисунок стал продолжением другого. Знаешь, Гас — это художник, который мне ее делал, — так смеялся, когда я объяснил ему свою задумку.