По дуге большого круга
Шрифт:
Кажется, учился я тогда в шестом классе, на улице Ермоленко мне повстречался наш знакомый и вручил мне конверт, попросив отнести его отцу. Я заглянул в конверт, он был незапечатан, и увидел деньги. Как выяснилось потом, знакомый возвращал долг профессору Решевскому. А я направлялся в то время на барахолку, в те ее ряды, где торговали всякой всячиной, старой утварью, порою неизвестного мне назначения и оттого казавшейся таинственной, попадались здесь и книги, а к ним у меня существовало болезненное пристрастие, хотя библиотека в нашем доме была огромной, да и в моей комнате стоял шкаф, заполненный детской литературой.
В этот раз натолкнулся я на хорошо сохранившееся издание «Мужчины и женщины», соответствующим образом проиллюстрированное. Таких откровенных картинок видеть мне еще не доводилось, и я сторговал эту книгу за сумму, составившую добрую половину тех денег, что дали мне для отдачи отцу.
Остаток решил не возвращать, понимая, что меня спросят о другой половине, и мы успешно употребили эти деньги вместе с соседскими мальчишками на мороженое, его так искусно формовала, набивая массой нехитрое устройство и выдавливая вкусный кружок, прикрытый с двух сторон вафлями, тетя Анфиса. Мы щелкали семечки, курили папиросы «Пушка» и рассматривали картинки в «Мужчине и женщине», дома держать эту книгу я поостерегся и прятал в дровяном сарае.
Там и накрыла нашу «золотую роту», любимое ее выражение, домработница тетя Надя. Книга была немедленно изъята и предъявлена матери как вещественное доказательство, а сам я подвергнут домашнему аресту.
Вечером меня отвели на беседу в кабинет отца. Как выяснилось вскоре, он узнал уже о неотданных ему деньгах и теперь спросил меня, куда я их истратил.
Запираться не имело смысла, да я и не привык с малых лет к вранью, рассказал отцу о приобретенной на барахолке книге.
— Интересуешься уже такой литературой? — спросил профессор Решевский. — На мой взгляд, рановато… Хотя сам я «Пол и характер» Отто Вейнингера прочитал в третьем классе гимназии. Правда, мало что понял, но все же… Ты знаешь, Стасик, что-нибудь о Диогене?
— Он в бочке жил, — ответил я, — грек такой был, древний.
— Верно… После того как он попросил позаботиться о его жилье афинские городские власти, а те мешкали, Диоген расположился в глиняной круглой бочке — пифосе, при храме Матери богов — Кибелы. Пифосы эти служили грекам для хранения зерна или вина. А что ты еще знаешь о Диогене?
Я пожал плечами.
— Тогда послушай… Отец его заведовал государственной меняльной лавкой, а молодому Диогену занятие казалось скучным, вот он и отправился к Дельфскому оракулу, чтобы спросить того, что делать должен Диоген, чтобы прославиться. Тот ответил: «Свершить переоценку ценностей». Диоген понял этот совет буквально. Ведь на греческом языке одно и то же слово — nomisma — означает «ходячую монету» и «общественное установление»… Диоген принялся уменьшать вес монет, был уличен и приговорен к изгнанию. Это был первый грех его молодости. Он оказался последним, Стасик. Ты понял, зачем я рассказал эту историю тебе?
— Понял, папа, — ответил я и был отпущен с миром.
Таковой была педагогическая метода моего отца. Позднее я разобрался в игре слов, попутавшей Диогена, прочитал в разных источниках историю его необыкновенной жизни. Мне даже по душе пришелся этот афинский юродивый, не признававший в своей долгой жизни никаких «общественных установлений». И я часто завидовал Диогену, обходившемуся малым. Мне же необходимо было многое. Мне нужна была Галка… Чужая Галка.
Диоген Синопский, сын менялы Гинесия, наверняка осудил бы меня за эту суетность.
Незадолго до того, как мы узнали об освобождении Волкова из колонии, я случайно открыл Галкин учебник и увидел там письмо. Было видно, что его читали и перечитывали многократно. Понимая, что поступаю недостойно, я развернул письмо и прочитал его. Почерк Игоря Волкова я узнал сразу, когда раскрыл книгу… Может быть, именно это заставило решиться на такой шаг? Или интуиция какая?..
Как я понял из содержания письма, оно было первым оттуда. Игорь сообщал адрес, коротко писал о новом житье-бытье. Послание было выдержано в бодрых, оптимистических тонах, мол, не так страшен черт, как его малюют… А затем шли такие строки:
«Я понимаю, что восемь лет — большой срок. Наказали меня, хоть и за несуществующую вину. Так почему же ты должна разделять вместе со мной это наказание? Пойми меня правильно, Галка, но я считаю своим долгом повторить слова, сказанные мною во время нашей последней встречи: ты свободна от всех обязательств передо мной… Как бы ты ни поступила — ты всегда останешься правой. Помни об этом, и если будет надо — забудь обо мне. Так будет справедливо…»
Я прочитал это письмо и никогда не говорил и не скажу, конечно, о нем ни Галке, ни Игорю. Но теперь понимаю ее слова в тот вечер: «А ведь ты сам этого хотел, сам хотел…» Да, понимаю, к кому они, слова эти, были обращены, и от понимания этого мне становится ой как неуютно. Все новые и новые сомнения одолевают меня, приходит неуверенность в самом себе.
…Мой отец загораживал от меня мир. С тех пор как я стал хоть что-нибудь понимать, я был «сыном профессора Решевского».
В конце концов я возненавидел себя за то, что был не сам по себе, а только сыном своего отца. И это было несправедливо по отношению к отцу. Все знали его как доброго человека, который спас от смерти, от тяжелых недугов сотни людей. Его положение обеспечило мне в трудные военные годы детство без обычных для большинства моих сверстников лишений.
Но с тех пор и на всю жизнь осталось ощущение неуверенности в себе, чувство необъяснимого страха перед неведомыми силами, могущими в любое мгновение причинить зло моим близким. Я постоянно ждал неприятностей со стороны, вернее, со всех сторон, с трудом унимал волнение, когда мне сообщали, что вызывает начальство, хотя и твердо знал, что за мной нет никакой вины…
Да, я был таким. Нелегкая рыбацкая жизнь сумела сформировать внешний облик, но система координат моего существа организована была много лет назад.
Только Галка и смогла увидеть все до конца. Я понимаю, все понимаю… Самое страшное — видеть себя со стороны, понимать и не иметь сил изменить что-либо… Ей нужен был такой, как я. Она и нашла его…
«Не распускай нюни, Решевский, — сказал я себе. — На мостике ты умел показать класс и рыбу ловить научился. А швартовал свой «корвет» не хуже Волкова».
Но все это — от чувства отчаяния, что находило на меня, когда махал на все и лез на рожон. Со стороны же смотреть — смельчак, рубаха-парень… Я знал, что никому нет дела до моей истинной сути, а лихих уважают. Так буду лихим наперекор всем комплексам, вместе взятым!..
Тогда, в шторм, на «Волховстрое», я первым вызвался обуздать сорвавшуюся с креплений тяжеленную машину. Вроде бы в герои захотел, хотя это было служебным долгом всей палубной команды. Полез в герои, а получилось, что Волков спас и мне, и Женьке Наседкину жизнь, и именно он рисковал собой, чтоб защитить нас, а ведь лезть в герои Волков отнюдь не собирался.