По дуге большого круга
Шрифт:
— Да, — ответила Галка и наклонила голову, пряча глаза. — Ты хочешь к Светке со мной?..
— Конечно, — сказал я. — Туда мы обязаны прийти вместе.
Галка закусила губу, я со страхом подумал, что она разрыдается сейчас, но Галка выпрямилась и застыла, глядя куда-то поверх наших со Стасом голов.
Решевский разобрал последние фразы, но сделал вид, будто ничего не слыхал. Я налил рюмки, поднял свою и сказал:
— Где пропадал, профессор?
«Профессором» прозвали Решевского в училище с моей легкой руки, я протрепался ребятам про папашу Стаса. Решевский клички этой не любил, он всегда, странное дело, стеснялся своей семьи, а батя был у него неплохой. «Профессором» сейчас я назвал Стаса не по старой кличке, намекнул на его новую работу в мореходке…
Стас поморщился, чуть-чуть, правда, но я-то заметил, как не понравилось ему…
К Решевскому липли клички. У меня кличек в детстве не было. Может быть, и это тоже притягивало Решевского ко мне. Правда, порой кто-нибудь цедил сквозь зубы: «У-у, волчонок…», но фамилия моя была тут ни при чем. Тогда я и в самом деле был волчонком.
…Помню, классе в пятом ребята стали смеяться над большой латкой, нашитой матерью на протершиеся брюки. Особенно изощрялся некий Риман, сын известного в Моздоке адвоката, переросток. Я не ввязывался до поры, старался отмолчаться. Риман не унимался. Тогда будто сорвалась во мне какая-то заслонка. Я рванулся к нему, обхватил горло руками и, свалив с ног, принялся молча душить. Вид у меня, наверное, был страшный, никто из ребят не решался нас разнять, а Риман — откуда у меня только сила взялась, парень был гораздо крупнее меня, — Риман хрипел подо мной. Тогда примчался завуч Баулин и оторвал меня от него.
Потом в школу вызвали мать. Это было самым страшным для меня. Баулин долго отчитывал нашу маму, говорил, что ее сын потенциальный преступник, который лишь по малолетству не сидит еще в тюрьме, но что дни свои он закончит именно там, в этом он, завуч Баулин, нисколько не сомневается… Потом, говорят, он стал заместителем министра просвещения в одной из кавказских республик. А я — капитаном. Но в тюрьму все-таки угодил… Напророчил Баулин.
Со Стасом мы дружески сошлись, кажется, во втором классе, уже ближе к весне. Я научился к тому времени читать, а читать было нечего. Однажды возвращались со Стасом из школы, и Стас обмолвился, что у него есть своя библиотека.
— Дай что-нибудь почитать, — попросил я.
— Сейчас вынесу. Подожди здесь.
С этими словами Решевский исчез, а когда вернулся, в руках держал фурмановского «Чапаева», «Сказки» Гауфа и «Мальчика из Уржума» Голубевой. Это были первые мои книги.
Так началась наша дружба. Она была немного странной, неровной, иногда прерывалась, не по нашей, правда, вине…
Отец Решевского был всамделишным профессором медицины. Человек он был пожилой, на наш мальчишеский взгляд, конечно, и в городе большая знаменитость. Стас был единственным сыном в семье, жили они в просторном каменном флигеле.
Когда наступило лето, мать отправила нас с Люськой в совхоз, к бабушке и теткам в Червленые Буруны. В деревне с продуктами было полегче, и мы поехали туда подкормиться.
Стаса я не видел до осени. И когда в школе начались занятия, он пригласил меня к себе домой.
Открыла нам немолодая женщина в темном платочке: Решевские держали домработницу. Она придирчиво осмотрела меня, заставила тщательно вытереть ноги у порога.
А потом ухватила Стаса за плечо и повела по застекленному коридору-веранде. Я остался стоять у дверей, переминаясь с ноги на ногу и прижимая к груди сумку, сшитую мамой из старенькой ее юбки.
Я повернулся уже к двери, чтобы уйти отсюда, как за спиной услышал Стаськин голос:
— Что ж ты стоишь, Волков? Идем обедать…
Потом мы ели нечто вкусное, не помню, какое именно блюдо довелось мне отведать, осталось лишь чувство изумления, которое пришло ко мне тогда.
У Решевских была огромная библиотека.
— Это папины книги, — сказал Стас, обводя рукой застекленные полки, — а мои там…
У себя в комнате он подвел меня к шкафу с книгами.
— Выбирай, — сказал Стас.
С замирающим сердцем принялся я рассматривать книжные богатства моего друга и не заметил, как в комнату вошла и остановилась позади его мать. Ее рука легла на мою голову, и тогда я обернулся.
— Здравствуй, мальчик, — густым голосом сказала мать Стаса. — Тебя зовут Игорь?
Я хотел кивнуть, но рука ее затруднила движение.
— Игорь Волков, — выговорил я наконец.
— Мне Стасик рассказывал о тебе. Любишь книги?
— Люблю…
Голос у меня пропал, я почувствовал стеснение особого рода, когда ощущаешь неприязнь, исходящую от стоящего рядом человека, и последнее слово произнес шепотом.
Тут она сняла руку с моей головы, теперь я мог не отвечать ей, а молча кивнуть, соглашаясь. Мать Решевского снова протянула ко мне руку, будто намереваясь обнять за шею, я повернулся к книжному шкафу и вдруг почувствовал, как, отогнув воротник рубашки, она быстро оглядела его.
Это движение мне было знакомо. Так проверяли нас в школе чуть ли не ежедневно на «форму двадцать», иначе говоря, на вшивость. Кровь прилила к лицу, задрожали колени, ведь я знал, как мать моя борется с насекомыми, кипятит со щелоком, золой из печки каждую тряпку, а вдруг?.. У меня дрожали колени, стыд и страх охватили меня, и я ждал конца унизительной процедуры, худой, наголо остриженный мальчик в залатанных штанах, потертой курточке, в больших ботинках на деревянной подошве, ждал, когда перестанут бегать по шее длинные холодные пальцы, ждал, чтобы никогда не забыть этой минуты и никогда не простить…
Не обнаружив ничего, мать Стаса вздохнула и со словами: «Играйте, дети», — вышла из комнаты.
Стас, по-моему, ничего не заметил, а я ему об этом никогда не говорил.
Нас тянуло друг к другу, и мы дружили со Стасом, несмотря ни на что.
Так продолжалось несколько лет. Когда мы учились в седьмом классе, у Решевского умер отец. Мать Стаса разом сдала, постарела и почти не сопротивлялась решению сына поступить вместе со мной в мореходное училище после семилетки.
Когда она умерла, Стас был на перегоне судов в порты Дальнего Востока, где-то в районе Сингапура. Я узнал о смерти его матери от Люськи и послал ему соболезнование радиограммой.
…Я посмотрел на сидящих рядом со мной за одним столом Решевского и Галку и подумал, а как быть вот с этой обидой…
— А помнишь, Стас, про Борю Карпова и макароны по-флотски? — спросил я бывшего своего друга.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Игорь Волков и Галка сидели передо мной, я внимательно посмотрел на них, они сейчас не глядели друг на друга, только я почувствовал: они мысленно говорят между собой. Вдруг вспомнилось, как однажды ловил рыбу в Карибском море и мне довелось бросить якорь у небольшого островка Провиденсия, принадлежащего Колумбии. Островок этот лежит южнее отмели Москито, на нем есть живописная бухта Каталина с расположившимся на ее восточном берегу селением Исабель. Из лоции я узнал, что раз в месяц сюда заходит шхуна для перевозки почты… Тогда и подумалось мне, что ради Галки я забрался бы и не в такую глушь, пусть туда вообще почта не ходила. Зачем мне иной мир, если вселенная для меня в ней, этой женщине? И понимал ведь, что не к лицу мужчине, да еще в капитанском звании, быть таким безнадежно влюбленным, но что я мог поделать с собой? Ведь не устоял, когда неосуществленное желание вдруг стало реально возможным. Да, не выдержал испытания… И если быть честным до конца — мне и не хотелось оказаться стойким.