По дуге большого круга
Шрифт:
— Ты молодой, тебе еще жить и жить, род свой на земле продолжать. Про это ты всегда думай. Море морем, а про земной свой долг забывать не моги… Понимаешь меня, Волков?
— И оставь нам долги наши, — сказал капитан. — Спасибо тебе, дядя Петя.
Они докурили, и Волков вернулся в зал.
Гремел вальс.
Танцевали все. Надсаживался оркестр, проносились мимо разгоряченные пары, синий дым под ослепительным светом люстр медленно ворочался над головами и нехотя уползал в ночь через раскрытые настежь окна.
Прижатый к столам капитан с трудом уклонялся от танцующих, им было тесно, и пары двигались по залу, захваченные ритмом и музыкой, капитан едва продвигался к столу, а в спину ему ударяли слова стоявшей на эстраде певицы в коротком платье колоколом.
— «Возвращайся! Там-парарам-там-там! Возвращайся!» — пела она, и призыв ее повторял оркестр. Снова призывала певица вернуться, и ей вторил зал, не останавливая вращения по часовой стрелке. Капитан только сейчас заметил это и вспомнил, что почему-то всегда танцуют именно так — по часовой стрелке.
«А вот и они, — подумал Волков. — Сидят напротив и молчат. О чем они думают, Галка и Стас?»
— А вы что же? — спросил капитан. — Последний вальс?..
— Тебя ждали, — сказала Галка.
Капитан пожал плечами.
— Сейчас кофе с лимоном выпить не грех, — сказал он.
— Уже заказали, — сказал Стас. — Сейчас принесут.
Капитан начал тихо злиться: все у них продумано наперед.
Зал тем временем кружился под крики «Возвращайся!», и Волкову захотелось заорать во все горло: «Ну вот я вернулся! И что?»
И тут вальс кончился. Оркестранты поднялись с мест, но у помоста, на котором они все стояли, возник неожиданно Васька Мокичев. Он сказал что-то руководителю, и оркестранты снова взялись за инструменты, а Мокичев направился в сторону столика, за которым были капитан, Решевский и Галка, сел с Волковым рядом, толкнув его под столом коленом.
— Слушай, старик, для тебя играть будут, — шепнул он наклонясь.
В зале погас свет.
Все ждали. На помосте выросла фигура саксофониста.
— По просьбе наших гостей, моряков, вернувшихся после перегона судов на Дальний Восток, исполняется народная песня о Колыме! — объявил по микрофону музыкант.
«Черти, — подумал капитан, — полосатые… В фольклор уже занесли».
Ты помнишь тот Ванинский порт И борт парохода угрюмый… Как шли мы по трапу на борт В холодные мрачные трюмы.Под эту мелодию танцевать никто не решался. Зал притих и молча слушал неведомо кем придуманную песню.
На сто километров тайга, Где водятся дикие звери… Машины не ходят сюда, Идут, спотыкаясь, олени.Волкову захотелось вдруг, чтоб никого не было рядом, он обозлился на Мокичева, тоже, уважил… Не то чтобы песня расстроила его, но, как говорят, не в жилу попал Васька…
Я знаю, меня ты не ждешь И писем моих не читаешь…«Что же мне делать? — подумал капитан. — Говорят, за любовь надо сражаться. Надо. Это так… А кто определит, где начинается и когда кончается любовь?»
Он повернулся к стене, с которой длинноволосая девушка протягивала ему ладони, полные янтаря.
«Зачем ты женился на Галке? — спросил он себя. — Ты ведь знаешь, что женщину нужно любить, забывая обо всем, или не любить вовсе… А можешь ли ты сказать, что Галка была для тебя дороже всего на свете? Да, в море ты думал о ней, торопился вернуться в порт. Но едва кончался срок пребывания на берегу, ты отдавал швартовы и опять уходил в море… Вот ты остался с ним, с морем. Забудь о Галке. Это не твоя Пенелопа, Волков…»
— Пора идти, — сказал капитан. — Пойду расплачусь…
— Уже уплачено, — сказал Решевский.
— А кто тебя об этом просил?
Он произнес эту фразу с нескрываемой злостью, даже голос сорвался.
— Игорь, — сказала Галка, — не надо… Прошу тебя.
Весь вечер Волков старался незаметно заглянуть ей в глаза, словно надеялся прочитать там важное для него, но так и не смог ничего прочитать.
На выходе из ресторана капитана перехватил Мокичев. Прощаясь, крикнул: «В нашу контору приходи в понедельник… А впрочем, завтра увидимся, старик!» — и помчался догонять свою компанию.
— Пойдем пешком, — предложила Галка.
— Можно, — сказал Игорь Волков, а Станислав Решевский промолчал.
Они свернули направо и пошли по улице Комсомольской, той самой, где встретились днем.
Было около полуночи. На соседней улице залязгал вдруг трамвай, потом все стихло, и только шорох шагов нарушал тишину да цветущие липы стояли на их пути.
Все трое молчали, но каждый из них вел мысленный разговор с двумя другими и с самим собой, странный разговор, потому что из троих собеседников лишь один был воплощен во крови и плоти, а остальных он смоделировал сам.
В тишине, нарушаемой лишь редкими звуками ночного города, шел бурный спор о жизни, и самым удивительным было то, что никто не мог победить в этом споре, и все стороны были правы.
Улица была длинной, и люди шли по ней, продолжая молчаливый разговор друг с другом.
«Мне кажется, — подумал Решевский, — надвигается нечто не известное… Так оно, наверное, и должно быть?»
Он ощутил, как Галкина рука скользнула к его локтю, осторожно прижал ее руку, посмотрел налево и увидел, что Волкова она тоже взяла под локоть.