По дуге большого круга
Шрифт:
— И какой же вы видите выход? — спросил Мирончук.
— Надо добывать доказательства иным путем. Давайте попробуем связаться с работниками нашего посольства, корреспондентами и попросим их помочь делу неофициальным порядком. Но, конечно, показания должны быть заверены где-то на месте, скажем, в муниципалитете одного из островов. Только в этом случае документы приобретут юридическую силу. Как видите, нелегкое это дело…
Товарищи, поддерживающие Мирончука, посоветовали ему самому отправиться за границу и на месте объяснить суть дела. Для этого можно было бы использовать заход одного из наших промысловых судов на Фарлендские острова.
И снова возникли трудности: кое-кто опять засомневался в целесообразности хлопот Юрия Федоровича.
Тогда он пошел вместе с прокурором к секретарю обкома партии, и вдвоем они убедили секретаря, что за границу Мирончуку ехать необходимо.
— Ты смотри только там, Юрий Федорович, — сказал секретарь. — Не превращайся за границей в детектива. Расскажи товарищам из посольства суть дела и возвращайся домой. А уж они лучше тебя знают, как в этом деле разобраться. Будь осторожен…
И потом, — продолжал секретарь обкома, — не забывай, что история с капитаном Волковым — не твое частное дело. Нас всех это ой как касается. Конечно, хорошо, что наши товарищи за границей узнают все подробности от тебя лично, но вот копию его подробного объяснения всех обстоятельств случившегося с ним в Бриссене я уже передал куда нужно. Там тоже займутся судьбой твоего «крестника». Общее это дело, Мирончук, наше дело, дорогой товарищ…
Так боролись за меня Мирончук и те люди, которые верили ему, а значит, верили и мне…
Я тем временем работал не жалея сил, и работа приносила мне облегчение. Я работал и думал о том месте, на которое определили меня сейчас, и о том, чем займусь, когда выйду за ворота «зоны».
Меня ожидали два события. Наконец-то разрешили трехдневное свидание с женой. Я тотчас же отправил ей письмо и с нетерпением принялся ждать ее приезда…
И второе событие: выходил на свободу Иван Широков, донской казак, бывший агроном, собиравшийся снова вернуться к земле и выращивать на ней хлеб. С ним, с Иваном Широковым, человеком большой доброты и души, меня связывала искренняя дружба. Иван часто принимался рассказывать о жене и дочери, ожидающих его возвращения, о своей станице, о том, чем займется в первые дни, но иногда вдруг замолкал, смотрел на меня виноватыми глазами, клал тяжелые руки мне на плечи и смущенно заглядывал в лицо:
— Прости, Капитан, разбрехался я… А ты не горюй, и твоя очередь наступит, не верю, что долго здесь пробудешь, и к тебе повернется новая судьба.
Перед самым освобождением во время обеда, когда мы приканчивали кашу, Широков облизал ложку, сунул ее в карман куртки и потянул к себе алюминиевую кружку с жидким компотом.
— Бурда, — сказал он, — сейчас бы нашего узвару, Капитан. Знаешь, какой компот у меня Верка варит… Узвар, по-нашему… Утром принесет из погреба кринку, обхватишь кринку за бока руками и дуешь… Мечта… А то раки. Тоже недурственное дело… В выходной день женку в магазин с бидончиком пошлешь, чтоб квасу принесла, а сам соседа покличешь и с ним подашься на речку раков ловить. Нарежешь веток на берегу, свяжешь их в веники и засунешь под каждую корягу. Сиди себе и покуривай в холодке. Покурил, с соседом покалякал за жизнь — и в реку, к веникам. А там уже раков полно. Позацепились клешнями и не отпускают. Так и лезут на верную свою погибель. Известное дело, в кипяток их, а потом… Ты раков любишь, Капитан?
— Пробовать доводилось. Ловить вот не пришлось. Я лангустов ловил, омаров. В них мяса много. А вот раки… Мелковаты уж больно. Омары куда крупнее.
— А где эти омары водятся, Капитан?
— В океане. Обычно там, где вода потеплее. Они по виду совсем как раки, особенно омары похожи. Лангусты, те, правда, без больших клешней, да только покрупнее раков раз в десять — пятнадцать…
— Да ну?!
— Вот тебе и «ну». Было у меня заветное местечко у юго-восточного берега Исландии. Стоит там островок Ленасдакур. Плюгавенький островок, одна скала из воды торчит. Однако координаты хоть сейчас вспомню. Вот, изволь: шестьдесят четыре градуса тридцать шесть минут северной широты и тридцать градусов тридцать одна минута западной долготы. На дне моря у острова бьют горячие источники, потому и вода там теплая. И у Ленасдакура поселилась колония лангустов. Некоторые капитаны знают о ней и по дороге на Ньюфаундленд или Лабрадор заворачивают к острову, чтоб сделать пару-тройку тралений. Наберут центнеров двадцать лангустов — и в холодильник. И тогда на весь рейс хватает свежемороженых раков…
— Это вроде как собственный садок у тебя в океане?
— Конечно… Ты координаты не запомнил? Тогда могу быть спокойным за лангустов: в садок ко мне не заберешься…
— Что ты, Капитан, я и моря-то ни разу не видал.
— Выйдешь послезавтра из «зоны» и катай в Одессу.
— А что, и поеду. За два-то года этой жизни можно себе и море позволить…
Да, послезавтра Широков выйдет отсюда и многое сможет себе позволить. И мне вдруг так захотелось просто войти в лес, упасть в траву и бездумно смотреть, как близко от лица спешит по делам своим рыжий-рыжий муравей…
Простились мы утром, А выпускали его в двенадцать часов, мне же предстояло идти на работу.
— Напишу, Капитан, — сказал Широков, — что и как, словом… И ты пиши. Адрес я оставил. Говорят, Верка приехала, ждет меня на вахте. Ну, значит, иди… Вон строятся наши уже…
Так ушел из «зоны» Иван Широков. Потом написал мне письмо, все у него в новой жизни сладилось, но это было уже потом, а пока сразу после его освобождения майор Загладин объявил, что теперь старшим дневальным буду я. Это ставило меня в несколько привилегированное положение и одновременно усложняло существование… Но против решения Загладина не возражал, потому как он сам меня об этом просил: помогать мне, мол, будешь, Волков…
Я ждал свидания с Галкой, ждал от нее телеграмму с датой приезда. По моим расчетам, она уже получила письмо, день-два на переговоры в школе о замене на уроках, значит, дня через три будет телеграмма, сутки на дорогу, полетит, конечно, самолетом, и… О дальнейшем старался не думать, но с заключенным, выполнявшим обязанности коменданта гостиницы, расположенной в «зоне», условился о том, что он будет держать для меня, вернее для нас с Галкой, самую лучшую комнату.
Вообще, это разумная мысль разрешать людям, изолированным от общества, от мира, в котором они родились, выросли и существовали, разрешать им такие свидания с родными.
Бывало так, что строго выверенный в многочисленных специальных трактатах, посвященных совершенствованию пенитенциарной системы, рациональный мир колонии, где человек в определенный момент вдруг утрачивал личность и ощущал себя частью большого и ритмично функционирующего организма, этот мир неожиданно вступал в конфликт с внезапно возникшим у индивида желанием неким образом проявить себя, осознать через конкретные поступки свое обособленное существование, протекающее независимо от того времени и пространства, в которых движется остальная колония. Это чувство, я назвал бы его антисоциальным психозом, на моих глазах приходило к некоторым заключенным, и каждый из них реагировал на него сообразно интеллекту и психике. Иной затевал драку, другой беспричинно оскорблял воспитателя и отправлялся в изолятор, третий объявлял забастовку и переставал выходить на работу, четвертый отказался от пищи, пятый… Словом, особого выбора не было, условия не позволяли, но чудили многие.
А вот проведя несколько суток в условиях, приближенных к домашним, человек начинал чувствовать себя отделившимся от гигантского тела колонии, становился самостоятельно думающей частицей, независимо регулирующей свое бытие. О том, что за пределы гостиницы невозможно выйти и что сама гостиница находится в «зоне», он как-то не думал или старался не думать. У него есть комната, на него и жену, он может закрыться в ней на семьдесят два часа и забыть, что кругом все тот же забор с колючей проволокой на вершине. Совершалась разрядка, и заключенный возвращался в барак с прививкой от антисоциального психоза. Стадные инстинкты вступали в дело, обволакивали его индивидуалистские царапины на корке спасительным, ублаготворяющим елеем, и, соединившись с остальными, человек соблюдал режим, выгонял на производстве план и исправно отбывал срок.