По городам и весям(Книга очерков)
Шрифт:
— Грех это, браток!..
— А кто его знает?.. Мож, и грех!.. А только я так располагаю, — попы, они тоже все больше темный народ обманывают… — Те же товарищи!..
И вот стал я тебе, значит, милок, рассказывать… Все, стало быть, говорю, от того — какая человеку голова дадена… Помнишь время-то в гражданскую войну, — когда коней- то всех для армии забирали… Был у меня мерин, с господского двора, — ну и мерин был… — Неужели же такого для армии отдать?! И вот надумал я мерина моего прописать бережой кобылой… На реквизиционном пункте тоже у меня свой человечек был. Так и ходил мой мерин всю гражданскую войну в бережих кобылах… Оно великое дело, чтобы везде и всюду своего человека иметь… Вот скажем, к примеру, селькор у нас заявился… Ябеда такая, что не приведи Господь… Стали наши уж подумакивать, как бы его того-с, прикончить… Насилу я их отговорил… — Рази ж это, — говорю, — можно православную душеньку сгубить… Опять же, и по головке за это не погладят… Мы с ним и без этого обойдемся… — И стал я его почастенько к себе зазывать да самогоном потчевать… Сладчайший стал мужик: что я ему велю, то и пишет… Таперича все обчество мне благодарно…
А властей нам бояться нечего… — голос понизился, почти перешел в шепот: — Это все до поры, до времени… Нам что — власть? — Мы и без нее проживем… А власти без нас никак нельзя… Город, он, прости Господи, что вошь крестьянином сыт… — за стеной затрясся хитрый и долгий смешок…
Под него я и заснула. Если б я была коммунисткой, — вряд ли я спокойно уснула бы под этот смех, добродушно-угрожающий…
Письмо пятое
ЯРОСЛАВЛЬ. ТРАКТИР
Надпись «Просят не выражаться» приходилась как раз напротив меня и, вероятно, к ней служил иллюстрацией добродушный и выразительный «мат», как нежный ветерок проносящийся над трактирной залой…
Трактир был без крепких напитков, если не считать пива, и тем, кто не хотел пива, приносили чай в чайниках; чай этот был особенный, — не дымился, выглядел прозрачным, как вода или же, наоборот, — крепким до красноты, и за пределами трактира именовался «русской горькой» и «перцовкой»…
Справа от общей залы лепились отдельные кабинеты, отделенные от нее, вместо двери, только ситцевыми занавесками, а друг от друга — тонкими, не доходящими до верха, перегородками…
Так было в верхнем этаже. Нижний же — был явно рассчитан на коммунистов и фининспектора. Здесь скромные советские служащие или, еще чаще, благообразные извозчики, — получали свой обед из двух блюд, опрятно сервированный, и чай (настоящий) никогда не подавался здесь спитым…
Но я лично всегда предпочитала верхний этаж…
— Скажите, сестрица, — вы, как мне кажется, человек просвещенный, — могут или не могут психиатрически ненормальную личность под суд отдать? — непосредственно ко мне обратился человек из-за соседнего столика. Вместо рекомендации мой неожиданный собеседник протянул мне пожелтевшую и пропотевшую от долгого ношения на груди бумажку с казенной печатью.
Я пробежала ее глазами: в ней удостоверялось, что гражданин такой-то, похитивший такого-то числа, такого-то года 7 рублей 50 копеек вместе с кошельком у гражданки такой-то и оказавший сопротивление при аресте, а также, будучи приведен в милицию, оскорбивший действием милиционера при исполнении служебных обязанностей, и затем, разбив окно, пытавшийся совершить побег, — действительно является психически ненормальным, а потому суду и следствию не подлежит…
Уже с первых слов мне стало ясно, что мой новый собеседник страдает манией преследования, во всем же остальном является вполне нормальным (как вообще многие душевнобольные — вне цикла своих болезненных идей) и, пожалуй, даже неглупым, хотя и простоватым парнем… Впрочем, вскоре он был уже настолько пьян, что от вразумительных слов перешел к пьяному всхлипыванию и причитаниям…
Но вот в залу случайно вошел вороватой походкой ответственного и видного работника, спешащего тайком напиться, — какой-то агент уголовного розыска…
— А, здравствуй, старый знакомый!.. Присаживайся!.. — обратился к нему мой собеседник.
Агент прищурился на него, очевидно, действительно признал в нем старого знакомого, — назвал по фамилии и добродушно присел к нему за стол… «Психиатрически-ненормальная личность» потребовала у официанта еще пару пива и стала угощать старого приятеля, приговаривая:
— Ты — парень хороший. Справедливый парень… Я тебя во как уважаю… Справедливый ты парень… Как сказал — так и делаешь… Зря не берешь… Вот и давеча, — ты с меня хотя и большой куш содрал, а дело сделал…
— Тс-с… — останавливает его смущенный агент и тихо прибавляет: — Ну, перестань ты бузить… Мало раз тебя, что ли, в милицию доставляли… То одно, — то другое… Все я тебя выгораживал… А в последний раз и мне бы тебя не выгородить, — одно тебя спасло, что больным тебя признали…
— Так рази ж я тебе не благодарен?! — не унимается его приятель. — Я вот и хочу тебе громко, что б все слышали — благодарность высказать… А денег, что я тебе передал, — ничуть я не жалею… Как ты всегда был сердечный парень…
Не знаю, слыхал ли агент последние слова, — вскочив, будто на пружинах, — он уже мчался опрометью вниз по лестнице…
Ко мне подошла девочка лет девяти, в коротеньком, не по росту ей, платьице, в странных, из полотна сшитых туфлях, — несмотря на то, что была зима, — одетых на босу ногу… Поверх платьица на ней была надета дамская кофточка старомодного покроя, которая на ребенке казалась длинным и чрезвычайно уродливым пальто… Непомерно длинные рукава свисают, создавая жуткое впечатление безрукости… Головка курчавая, как каракулевая шапочка. И миловидное, давно не мытое личико, время от времени передергивающееся молнией пляски св. Витта.
— Можно? — указывает она на объедки на моей тарелке и жадно собирает их прямо руками и перекладывает в просаленный карман своего платьица.
Я усаживаю ее за свой стол и спрашиваю:
— Может быть, ты лучше чаю хочешь?
— Мне все равно… Что — чай, что — кипяток… — тихо отвечает она и наливает кипяток в принесенную ею с собой жестяную кружку.
Я протягиваю ей кусок сахара, оставшийся у меня на розетке. Она на минуту приостанавливает свое чае-, вернее, водопитие, — жадно, со скрипом жует сахар и, только проглотив его, снова принимается за свой кипяток. При этом она, опять же руками, переводит объедки из кармана к себе в рот; там и застывший соус из под котлет, перемешанный с хлебными крошками, и голова от селедки, и несколько картофелин, и половина соленого огурца…
— Как тебя зовут?
— Верочка. — (Она так и сказала «Верочка», а не Верка, — и это очень странно).
— У тебя родители есть?
— Нету.
— А ты у кого живешь?
— У тети.
— А она разве на кормит тебя?
— У ней самой нет. Она старая.
— Ты здесь, в трактире, часто бываешь?
— Я здесь каждый день чай пью, — с важностью отвечает она.
Но вот она уже наелась до рыгания и икания, встает из-за стола и — о, чудо! — делает реверанс.
Кто эта девочка, с ненародным говором, именующая себя Верочкой и делающая реверансы?