По колено в крови. Откровения эсэсовца
Шрифт:
— Огня не открывать, пока я не выстрелю, — предупредил унтершарфюрер Детвайлер. Мы проползли до гребня холма, я на всякий случай выключил рацию — чтобы русские ненароком не услышали.
Не видя, где противник, мы вынуждены были вжаться в землю, чтобы нас не обнаружили и, затаив дыхание, ждали. Мы уже подумали, что русские вернулись в деревню, как вдруг до нас донеслись голоса, шаги, и ноздри мои уловили запах табачного дыма. Голоса и шаги удалялись и вскоре затихли там же, откуда появились. Детвайлер первым поднялся и, приставив к глазам бинокль, стал
— Они вернулись в деревню, — объявил унтершарфюрер.
Усевшись, я включил рацию, и на всех на нас вдруг напала дурацкая смешинка.
— Интересно, как бы они повели себя с нами? — спросил Крендл. — и все же, началось вторжение или нет?
Ответа на этот вопрос мы не знали. Где находился враг? Мы ведь все еще были связаны договором о ненападении. Или уже нет? Мы ведь сами, по сути, нарушили его, вторгнувшись на территорию русских. Разве они позволят нам просто так уйти, если вдруг обнаружат? Откроют ли огонь по нас?
Лёфлад, заметив, что я включил рацию, спросил:
— А что, если нам уже просигналили возвращаться?
— Тогда еще раз просигналят, и еще, пока не убедятся, что мы его приняли, — ответил за меня Крендл. — Так ведь? — повернулся он ко мне.
Честно говоря, я не знал. Ведь если мы, следуя приказу, не выключали бы рацию, мы бы наверняка услышали сигнал. Когда именно, это уже не имело значения.
Примерно к 17 часам 21 июня 1941 года аккумулятор рации сел окончательно. Рация превратилась в лишний груз. Никакого сигнала отходить мы не получили и думали, что вторжение началось именно в тот день, в который обещал обергруппенфюрер Штайнер — то есть в субботу, 21 июня 1941 года.
Откуда нам было знать, что срок перенесли на 22 июня?
Незнание, как это зачастую бывает, вызвало массу кривотолков и споров. Крендл, Лихтель и Брустман были уверены, что сигнал был, причем поступил он именно тогда, когда я вынужден был выключить рацию в связи с проходом русских. Мы с Детвайлером и Лёфладом готовы были им поверить. Мы спорили, на сколько километров в глубь русской территории мы углубились, и о том, могли ли расслышать гул артиллерийской канонады, ознаменовавшей начало нашего наступления на Советский Союз.
Мои мысли выразил унтершарфюрер Детвайлер. Каждому наступлению вермахта всегда предшествует интенсивная атака с воздуха силами пикирующих бомбардировщиков, не говоря уже об артподготовке. Но мы ни канонады, ни гула двигателей самолетов не слышали.
Брустман предположил, что мы находимся как раз у того участка границы, который наши силы и собирались атаковать. Этого никак нельзя было исключать, однако Лёфлад заявил, что если бы наше вторжение началось, то находившихся в селе русских уж точно подняли бы по тревоге.
Крендл попытался оспорить это утверждение, считая, что, дескать, может, эти русские входили в состав сил тыловой поддержки. По-видимому, унтершарфюреру Детвайлеру все наши рассуждения осточертели, потому что он назвал нас профанами в вопросах стратегии. То, что он упомянул понятие «стратегия», вновь напомнило
Я заявил унтершарфюреру, что, мол, если наша атака все же началась, то русские должны считаться и с тем, что мы вполне могли узнать местонахождение их сил. Деревня располагалась в лощине, к ней с востока вела всего одна дорога. Таким образом, и пехотинцы, и танки оказывались в весьма уязвимом положении в случае нашей неожиданной атаки с воздуха. Если вторжение на самом деле началось, то все русские убрались бы из этой деревеньки, которой ничего не стоило стать для них западней, мол, они же не круглые дураки.
Не дожидаясь, пока я выскажу свое мнение, унтершарфюрер заявил:
— Здесь командую я, поэтому мы немедленно отходим к лагерю отца Деметриуса.
И, помолчав, добавил:
— Поскольку ваша рация мертва, роттенфюрер, уточнить обстановку не представляется возможным.
Выходило так, что я становился крайним. Но ведь не по моей же вине сел аккумулятор! Впрочем, это особого значения не имело. Все кругом перепугались, и я, даже если бы захотел, все равно не смог бы удержать их. Во всяком случае, если выяснится, что Детвайлер не прав, расхлебывать придется ему, а не мне.
Собирая снаряжение, мы едва не ругались. Обергруппенфюрер Штайнер назвал дату начала вторжения в Советский Союз — 21 июня. Уже подходил к концу день 21 июня. Я предпочитал даже не задумываться над тем, дали ли нам сигнал к отходу.
Все наши помыслы тогда были направлены на то, как отыскать дорогу к лагерю, из которого нас в темноте привели сюда. Днем же все вокруг казалось незнакомым. Начнись сейчас атака, с нами бы определенно обошлись как с неприятелем, проникшим на чужую территорию. Детвайлер велел Лёфладу пройти вперед метров на 30 и штыком делать засечки на деревьях. Мы следовали по проложенному Лёфладом пути.
Внезапно где-то впереди послышались шаги, мы тут же залегли, выставив вперед дула автоматов. Меня еще удивило: если это был неприятель, почему тогда не было слышно выстрелов? Тут же возник сам Лёфлад и бросился рядом с нами на землю. Он был взволнован настолько, что едва мог говорить.
— В лагере русские! — задыхаясь, сообщил он.
— В каком лагере? — спросил Детвайлер. Лефлад показал рукой на запад.
— В том самом! В партизанском! Я сам видел, как они беседовали с отцом Деметриусом! Их там несколько сотен, не меньше!
Неужели предатель? Или действует по принципу «и нашим, и вашим»? Известно ли об этом германской разведке? Можно ли и впредь доверять ему? Как быть вообще? Ведь мы в сотне километров от своих! К тому же темнело.
— Придется идти в обход лагеря, — решил Детвайлер. — Если отец Деметриус все же с нами, никак нельзя упускать возможности обратиться к нему, — не терпящим возражений тоном заключил он.
Мы хоть и вымотались, все же решили пройти сначала пару километров на юг, а уже потом выбрали место, где повернули на запад, к своим, и потом долго шагали в темноте, не зная точно направления.