По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России
Шрифт:
Деревня состояла из трех улиц, которые шли более или менее вдоль оси восток — запад, повторяя удлиненную форму озера Кубыш, вытянувшегося вдоль ее южного края. Майдан перерезал каждую улицу посередине на две части. Их называли традиционными именами — Верхняя, Средняя и Нижняя — по их положению относительно озера. Я припоминаю, что при советской власти Нижнюю переименовали в Пролетарскую, но идеологические аллюзии полностью игнорировались. Должно быть, той же чести удостоились и две другие улицы. Все три улицы были зеркальным отражением майдана — просто широкие полосы необработанной земли, неровные, а в плохую погоду непроходимые.
Дома были беспорядочно разбросаны вдоль улиц. Некоторые из них можно назвать избами, но большинство из них были примитивными хибарами, строители которых и не стремились, чтобы они выглядели аккуратно, тем более приятно на вид. Избы получше были деревянные, но большинство строилось из самого распространенного строительного материала в этих краях — необожженных блоков из глины и соломы. Крыши были покрыты «пластами» — кусками торфа, которые собирались летом в степи и клались так, чтобы земляная часть была открыта стихиям. Такой способ покрытия кровли был местным изобретением и эффективным способом защиты от сильных сибирских ветров. Нужно было уметь отыскать подходящее сырье, а потом еще слепить эти пласты.
Два или три строения были настоящими домами, которые знавали и лучшие времена. Одно — до революции в нем, вероятно, жил торговец зерном — стало главной конторой коммуны. У него были большие окна, высокие потолки и старые березы у входа. Другое стало основным зданием местной десятилетки, советской средней школы, в которую ходили дети от семи до восемнадцати лет.
Новейшим архитектурным украшением Николаевки был деревянный постамент с красной звездой — воздвигнутый на могиле нескольких героев революции, погибших за дело пролетариата. Мемориал поместили в верхней части майдана, рядом с оскверненной церковью, вероятно, чтобы он затмил ее и стал для жителей новым духовным и социальным центром. В этом его явно постигла неудача: я никогда не видел, чтобы там проводилось хоть одно официальное мероприятие. Зато неформально у мемориала стала собираться тамошняя толкучка: из соседних казахских аулов на нее привозили овощи и все, что можно было на что-нибудь выменять. Официально власти не одобряли коммерции, но терпели из-за чудовищной нужды населения.
Советская власть была сконцентрирована недалеко от мемориала, через улицу Верхнюю, в двух устрашающих деревянных строениях — сельсовете, органе управления колхоза, под крышей которого находилось также жилище председателя, и радиоточке, отдельном здании, где находился единственный радиоприемник и его зловещий оператор.
Председателем в Николаевке была женщина — хромая, властная и умело пользовавшаяся своим вагнеровским баритоном. Все знали, что радиооператор — энкавэдешник в штатском, основная задача которого — не спускать с деревни и председателя сельсовета своих злобных глаз. Этому зловещему дуэту служил самозабвенный бюрократ, секретарь сельсовета — тоже хромой. Руководящий триумвират был окружен узким кругом придворных, бригадиров колхоза. Это были крепкие ребята, руководившие сельскохозяйственными бригадами. К услугам начальства был целый парк легких конных экипажей, закрепленных за каждым из них. В этих изящных экипажах наши олигархи на огромной скорости объезжали деревню и свои вотчины. Сельский пролетариат взирал на начальников со смесью страха и восточного чинопочитания.
Управление в колхозе осуществлялось при помощи двух рычагов. Во-первых, распределение излишков зерна, остававшихся после тяжелых поборов в пользу государства, между домами колхозников. Во-вторых, контроль над информацией. Газеты приходили с опозданием и нерегулярно, и единственным контактом с внешним миром было радио в руках оператора. Эта сложная система насаждалась в деревне, на тот момент не имевшей электричества.
Еще одним, экономическим оружием могла бы быть деревенская лавка, но не стала из-за постоянного дефицита товара. Единственное, что здесь всегда можно было приобрести, — цветные мелки и книги по марксизму-ленинизму. Подлинной любовью Николаевки была водка, и этот драгоценный нектар изредка без предупреждения появлялся на полках. Тогда работа прекращалась, немедленно выстраивалась огромная очередь, трепещущая от предвкушения и иногда разражавшаяся ссорами. Нередко очередь превращалась в разгоряченную толпу, и я помню, как в один из таких разов один старик, сгорая от нетерпения, вскарабкался на головы стоявших перед ним. Он даже трогательно снял ботинки, в чем, вероятно, можно увидеть знак того, что у людей постарше еще оставалась какая-то вежливость… К нашему великому изумлению, редкое появление одеколона мужская половина Николаевки приветствовала с неменьшим энтузиазмом. Вскоре мы обнаружили, что его употребляют вместо водки. Мужчины обретали сладковатое дыхание — возможно, в обмен на продолжительность жизни.
Рядом с главными конторами была крохотная почта, притулившаяся за радиоточкой. Для нас она вскоре стала линией жизни. По соседству с ней располагался опрятный домик больницы, которой руководил хороший фельдшер. Здесь могли тепло и самоотверженно заботиться об умирающих — вот в общем-то и все, потому что лекарств не было, не говоря уж о современном оборудовании. Для меня больница всегда будет связана с моим первым знакомством с русским языком. Мои новые друзья заставили меня выучить популярную песню, которая начиналась словами: «На горе стоит больница, под больницей бардачок». Дальше перечислялись услуги, предоставляемые этим заведением, и цены на них. Рядом стоял ветеринарный центр. Был там и молочный цех, в котором имелся сепаратор, отделявший сливки от молока (в нашем колхозе было небольшое стадо коров, но молочная продукция была недоступна даже для членов колхоза; куда предназначались сливки, никто не знал).
У северной окраины деревни в «автомобильном парке» имелось большое количество ржавого сельскохозяйственного оборудования и редких тракторов, обычно они были на ремонте. За ними, уже на краю степи, стояли четыре ветряные мельницы, сторожившие деревню. Три мельницы были старыми и смотрелись величественно в своем одряхлении. Четвертая была недавним приобретением колхоза. Она была оборудована современной многолопастной турбиной, и Николаевка по праву ею гордилась. Рядом со старейшей мельницей располагалось деревенское кладбище, на которое со временем отправились депортируемые, не вынесшие холода и голода.
В Николаевне была собственная, советская система классов. Колхозники были привилегированным классом, поскольку они и члены их семей имели доступ к важнейшей привилегии — средствам, необходимым для выживания. Им полагались излишки зерна и картошки, а также кизяки — сушеные брикеты из коровьего навоза с соломой, которые шли на растопку. Им разрешалось иметь небольшие огороды, где они выращивали капусту, морковь, лук и еще картошку. У некоторых были куры, а иногда и пара гусей. Мало у кого была корова — о таком богатстве простые смертные и не помышляли.
По сравнению с уровнем жизни наших мелких землевладельцев в Восточной Польше колхозники в Николаевке не жили, а влачили существование, существование, которое зависело от капризов сибирского климата и безжалостной и бессистемной эксплуатации и экономической диктатуры, навязываемой Москвой. Но низшим слоям нашей деревни статус колхозника казался запредельной роскошью.
Низшие слои состояли из двух групп, депортированных и единоличников, [17] которые изначально были «отказниками». Они были не готовы покупать право на существование, пресмыкаясь перед власть имущими, и не вступали — не могли вступить — в колхоз. Возмущенная организация объявила их социальными париями: они могли рассчитывать только на свои силы и подвергались дискриминации на каждом шагу. В Николаевке таких было всего один или два, и в этом нет ничего удивительного. Выживали они в основном за счет помощи, которую тайком оказывали им друзья и родственники, состоявшие в колхозе.
17
В авторской орфографии «единоличник».
Нижней касте социальной пирамиды Николаевки, депортированным, такая помощь была недоступна. Мы были неприкасаемыми: балластом, не поддающимся перевоспитанию. НКВД держало нас под постоянным контролем, но на расстоянии вытянутой руки. Нам не разрешалось покидать колхоз. Заставлять нас работать не было необходимости: власти отлично знали, что депортированные будут мечтать о том, чтобы получить хоть какую-нибудь работу за хлеб. Но этой «платы» было недостаточно, чтобы выжить. Это была проверенная советская схема: из «врагов народа» последовательно выкачивались их слабеющие силы.