По кромке двух океанов
Шрифт:
А рядом уже совсем другой, современней красотой сияет молодой поселок энергетиков. В этом поселке нет ничего лишнего, но есть все необходимое для того, чтобы люди могли нормально трудиться в трехстах пятидесяти километрах к северу от Полярного круга.
Каждый, кто работает на станции, от директора до монтера, получил отдельную квартиру в одноэтажных деревянных домиках. Квартира уже была обставлена удобной мебелью, на низеньком журнальном столике в гостиной красовался букетик полевых цветов. Встроенные шкафы, на кухне блестел эмалью холодильник, в подвале стояла стиральная машина. Пол был застлан необычайно прочным, ярким пластиком, который не вспучился до сих пор, хотя со времени первых поселенцев минуло уже более десяти лет. Электрическое отопление, которое можно регулировать поворотом ручки реостата, электрическая плита
Да, здесь можно жить, несмотря на климат — единственное, чего не смогли изменить люди: он оставался все тем же суровым, заполярным. Пять месяцев в году люди не получают ультрафиолетовых лучей, черемуха в чахлом лесу зацветает только в августе, сплошная ночь длится более пятидесяти суток, в течение месяца бывает десять штормовых дней…
И, несмотря на это, текучесть кадров на Борисоглебской электростанции практически равна нулю. Люди не уезжают из поселка, не тянутся на юг, к теплу, в обжитые края, они и здесь, почти на семидесятом градусе северной широты, живут полной жизнью, с тем необходимым комфортом, которого порой еще не хватает в других местах Заполярья.
Ток от Борисоглебской ГЭС идет на расположенный неподалеку комбинат в молодом поселке Никель, центре Печенгского района. Когда несколько лет назад я впервые попал туда, в исполкоме хвалились, что их поселок один из самых молодежных промышленных центров в стране. Сейчас город заметно подрос, возмужал, как подросли и возмужали и его обитатели. Пользуясь первым теплым днем, почти все они собрались на стадионе, чтобы посмотреть спортивный праздник.
Светит не замутненное дымкой полярное солнце, освещая стадион, широкую, дышащую свежестью улицу, хвойный парк вдали, а в нем быструю речушку с кристально чистой родниковой водой.
Со мной рядом на скамейке сидит мой старый знакомый Сергей Самсонович Бабаев, начальник плавильного цеха комбината. С инженером Бабаевым я познакомился во время своего первого приезда сюда, и это было под сводами того самого цеха, которым он сейчас руководит. Бабаева тут в шутку зовут «хозяин трех труб». Эти трубы хорошо видны почти отовсюду в городе, видны они и со стадиона — три огромные трубы плавильного цеха, а по сути дела огромного завода, дающего стране никелевый концентрат.
Завод был разрушен до основания отступающими фашистами, 152-метровая труба, упав, раздавила здание; во всем поселке остались целыми только восемь домов канадцев, взявших у финнов на концессию весь комбинат, да еще шесть небольших домов, начиненных минами. Новое строительство началось в 1944 году с двух бараков да с заводской трубы, без которой нельзя было плавить металл. Такой высокой трубы в ту пору в нашей стране еще не было, и решили обратиться за помощью к американцам. Американцы согласились, но поставили условие, что будут работать только летом. Это нам не подошло — сколько этого лета на семидесятом градусе! — и американские специалисты уехали. Трубу строили советские специалисты, летом и зимой, в морозы, в полярную ночь, и управились за год с небольшим. Потом построили вторую трубу, за ней — третью.
— С трубы слезешь, сутки потом ноги болят, — жалуется Бабаев.
Как это ни странно, мощность металлургического завода в значительной мере определяется размером вытяжных труб.
— На комбинате, естественно, многое изменилось с тех пор? — спрашиваю у Бабаева.
— Само собой… Может быть, хотите посмотреть?… — он не договаривает, но мы сразу оба встаем, понимая друг друга.
Из солнечного дня мы попадаем в полумрак плавильного цеха, где лениво льется струя металла, пахнет серой, бесшумно плывут в пустоте ковши с огненной начинкой, и горновой в войлочной шляпе, с лицом, усеянным капельками пота, показывает, как в глубине печи солнечно сияют электроды, накаленные до нескольких тысяч градусов.
— Такой температуры на других заводах еще не достигли, — доносится до меня голос начальника цеха.
В этот раз мне не довелось побывать в гигантском, одном из крупнейших в Европе, карьере, где добывают руду, содержащую никель, медь, кобальт и другие металлы, но с прошлого своего приезда я помню грохот могучего каскадного взрыва, поднимающего в воздух двести кубометров горной массы, помню уникальные по величине механизмы, ковши экскаваторов, поезда из думпкаров, а на обогатительной фабрике шеренги дробилок, мельницы, начиненные стальными шарами, — всю эту современнейшую, мощнейшую технику, которой щедро оснащен комбинат.
Да, ничего этого не было после войны. Не было комбината, города горняков — Заполярного, районного центра Никеля с его чистыми улицами, красивыми общественными зданиями и удобными жилыми домами.
— А то оставайтесь у нас в Никеле! — предлагает на прощание Сергей Самсонович. — Я вот здесь скоро три десятилетия живу и, поверьте, не помню дня, когда бы мне хотелось уехать отсюда.
— Даже в Мурманск?
— Ну в Мурманск — это еще куда ни шло. Мурманск — из городов город.
И он вдруг вспоминает, как сразу после окончания войны ехал сюда работать через Мурманск. По молодости лет, что ли, но этот заполярный город представлялся ему чем-то вроде Сан-Франциско, экзотическим и туманным. Подошел и остановился поезд, все стали торопливо выходить из вагона, а Сергей Самсонович сидел как ни в чем не бывало. Он смотрел в окно и не видел ни вокзала, ни домов, ни улиц — их не было, — одни рельсы. «Почему не выходишь? — сердито спросил у него проводник. — Приехали». «Это не Мурманск», — убежденно сказал Бабаев. Проводник весело рассмеялся. Сергей Самсонович наконец понял что к чему, схватил свой чемоданишко и вышел на опустевшее междупутье, через которое были проложены узкие тропинки к хилому бараку, заменявшему вокзал… Потом трое суток добирался пароходом до Линахамари и еще сутки на попутных грузовиках до Никеля. Других путей тогда еще не было.
…Я добираюсь от Никеля до Мурманска в комфортабельном вагоне московского скорого поезда, и это занимает четыре часа с минутами.
Поезд уходит ночью, но спать не хочется, вернее, жалко терять дорогое время, и я гляжу на освещенные ночным солнцем вершины сопок, гигантские валуны, поросшие пестрыми лишайниками, на причудливо изогнутые, словно застывшие в танце березы и катящиеся по камням белые от пены ручьи и речки.
Стук колес, мерное покачивание, тишина уснувшего вагона — все это располагает к раздумью, и я думаю об удивительной судьбе края, от которого начинается мой долгий путь по кромке двух океанов. Ведь ничего здесь не было до Октября: ни городов, ни заводов, ни рудников, ни портов, — одна древняя деревянная Кола да несколько маленьких саамских поселков на берегу океана.
Путешествовавшие здесь в середине и конце прошлого века писатели Сергей Васильевич Максимов и Василий Иванович Немирович-Данченко оставили яркие и талантливые описания этой «холодной Сахары», «земли мхов и лишаев», внутри которой нет иных сообщений, кроме рек и пешеходных дорог, а пришлое население состоит из тех «несчастных, которых посылал сюда царский гнев и наветы крамольных бояр».
Сочинения этих литераторов и этнографов — «Год на севере» Максимова, «Страна холода», «Полярное лето», «Мурман екая страда», «У океана» Немировича-Данченко — явились своего рода вторым открытием края и привлекли к нему внимание русской общественности. В стране заговорили о целесообразности заселить и по-настоящему освоить богатый Мурман. Реакция на эти предложения не замедлила последовать. Воспитатель Александра III генерал-адъютант Н. В. Зиновьев, к которому обратились за содействием в колонизации Мурмана, ответил следующее: «Так как на Севере постоянные льды и хлебопашество невозможно, то, по моему мнению и моих приятелей, необходимо народ с Севера удалить, а вы хлопочете наоборот и объясняете о каком-то Гольфштреме, которого на Севере нет и быть не может. Такие идеи могут приводить только помешанные».
Но тот, кому был адресован этот глупый (иначе не назовешь) ответ, отнюдь не был сумасшедшим. Записку под заглавием «О средствах вырвать Север России из его бедственного положения» написал и передал наследнику горячий поборник Северного морского пути, купец, миллионер, начавший свою карьеру бедным домашним учителем, Михаил Константинович Сидоров. Появлению этой записки предшествовало посещение выставки коллекций Сидорова будущим царем Александром III. Хозяин увлеченно рассказывал о необходимости быстрейшего освоения Русского Севера. Наследник престола предложил ему изложить свои мысли письменно. Сидоров это исполнил и вскоре получил уже известный читателю ответ генерала Зиновьева.