По направлению к Дну
Шрифт:
Посреди уходящей в горизонт равнины – шип обелиска выглядит инопланетным, он вздымается, как угловатый обломок астероида. Горит перед ним вечный огонь, выбиты фамилии героев решающей битвы с немцами за эти степи. «АСХРСН ЦУСНЬ ЗАЛЯР МЕНКРЖ АЛТН БУЛГАР ТЕЕГТЭН ПАДРНА. За Отчизну пролитая кровь навеки в памяти священна». Золото надписей недавно поновляли. У братских могил стоят свежие гвоздики – единственный яркий цвет за несколько сотен километров. Прохожу мимо обелиска к артиллерийскому орудию, смотрящему на запад, перешагиваю оградку и сажусь с чаем прямо на жухлую траву. Где-то впереди
Пытаюсь представить, какие были люди, приехавшие со всего Союза, чтобы тут умереть. Что они сказали бы, посмотрев на меня, – не зря ли?
Калмыки – это осколок большого народа из Восточного Китая, откочевавшие от местной резни под защиту московского царя. Поэтому их культура и религия отличается от живущих рядом татар и казахов. Калмыки – буддисты с очень спокойным отношением к жизни и смерти. В сочетании вместе с воинственными генами потомков Чингисхана – огненный нрав. Есть замечательные свидетельства о калмыцкой коннице и под Полтавой, и в наполеоновских войнах. Раньше этот кочевой огонь можно было разменять в многочисленных войнах растущей империи, а сейчас остаются лишь байки о массовых драках с жителями соседних кавказских республик.
За время поездки по Нижнему Поволжью я услышал за чаем много неспешных историй вроде такой.
Деревенская свадьба. Пьют в шатре уже несколько часов. Два соседа, уже с трудом выговаривающие слова:
– Бадма, помнишь, в марте я у тебя закурить просил?
– Нет.
– А Хурха говорит, что у тебя было. Пойдём пться.
Выходят из шатра, месят друг другу лица минут двадцать. Односельчане уважительно делают круг, но комментариев не дают. Внимательно наблюдают, сдержанно курят. Бойцы встают, отряхиваются.
– Харош?
– Харош.
Возвращаются на свои места в шатер, продолжают пить.
«И печенеги ее терзали, и половцы». Многовековая неприменимая вражда между живущими рядом народами возможна только в речи политика. Конечно, Московское царство стало первым европейским, в широком смысле, государством, подчинившим себе степь.
Венгерское и болгарское государства получили свой пассионарный толчок (а венгры еще и язык) от выходцев из Великой Степи, но степная культура там быстро ассимилировалась. После нескольких веков общения, подчинения и соперничества молодое русское царство смогло говорить с многочисленными ханами на их языке. Казаки отодвигали границу по засекам все дальше на юг и восток, смешиваясь с местным населением, да и само их название – степное слово. Только представьте, что четыреста лет назад власть Москвы заканчивалась где-то в районе Рязани. Дальше были опасные кочевья.
Шапка Мономаха всегда казалась мне чем-то средним между византийским венцом и ханской шапкой из богатого меха. Один из самых русских писателей, подчеркнуто аристократичный Набоков – потомок крещеного татарского княжича. Таких дворянских родов – сотни.
Блок выразительно писал:
«…Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы,С раскосыми и жадными очами!ДляГде еще в Европе народ мог изнурять захватчика бескрайним отступлением? Да и в Сталинграде сломали хребет гитлеровскому вторжению по-скифски, посреди ледяной степи.
Главный въезд в Элисту украшен ажурной пагодой. Резные красные и золотые крыши в лучах солнца напоминают блеск маковок православного собора. В метре от другой пагоды, стоящей на площади Ленина, памятник «Светлой памяти братьям-казакам, павшим в братоубийственной Гражданской войне». Вот те крест и благословение Будды, бей комиссаров.
У главного городского храма по кругу расставлены беседки со статуями великих лам. Каждый смотрит перед собой прямо в вечность отрешенным взглядом старых русских икон.
На заборы и деревья рядом с пагодами повязаны сотни лент с молитвами. Каждый вздох ветра несет в небо просьбы, благодарности и чьи-то крики.
К закату сусальное золото статуй загорается пожаром. От этого огня разгорается вся равнина: каждая сухая травинка, каждая балка теперь сияет внутренним светом. Красный круг, напоминающий мне сейчас праздничное лицо скуластой восточной красавицы, бросает улыбки на лоснящиеся бока уставших за день коней.
Лица лам рекомендуют спокойствие. В степи к вечности поближе: вот она, жухлая трава, вот сливающийся с небом горизонт – такие же, как и тысячи лет назад.
V. Молотов
В барбершоп я опаздываю на несколько минут. Таксист вальяжно рассказывает мне о том, что, конечно, место для стрижки я выбрал далеко, на другом конце города. Хотя рядом с моей гостиницей он тоже ничего не нашел бы. Такая проблема есть у всех вытянутых вдоль воды городов, во Владивостоке она умножена на качество дорог и возведена в степень обилия машин.
«Вторая речка», ну и название. Почему не «река»? Почему по номерам? Отдаёт скудной казённой фантазией картографа.
По телефону напряженная администратор обещает не ждать дольше пятнадцати минут. Чай и кофе она мне предлагает скороговоркой, набирая что-то на ноутбуке. У местных жителей есть какая-то резкость – от родных муссонных ветров. Говорят порой, как злые колючие ветра, отрывающие тут двери у огромных праворульных джипов. Эти берега – редкий случай, когда морские волны не усмиряют сердце, а будто укачивают до душевной тошноты. Иначе бывает разве что в короткий бархатный сезон.
Однажды эти злые ветра через барачные щели выдули душу из Мандельштама. Сейчас с той же теплотой на меня смотрит дюймовочка-барбер. Она в три раза меньше меня, у нее ни грамма лишнего веса, ресницы как лопасти вертолета и увеличено все, что принято и приятно. Если поборники традиций вернут барберам звание цирюльников, то менее подходящего названию своей профессии человека не найдётся во всей стране.
Я смущаюсь и шучу, что меня уже лет пять не стригла девушка. Дюймовочка принимает это за заигрывание и режет меня взглядом, как опасной бритвой. Лопасти ресниц готовы перерубить в фарш.