По найму
Шрифт:
— О да.
— Не была в этом уверена. У меня такое ощущение, будто мы видимся впервые. Еще немного, и я стану думать и гадать, как поддержать беседу. О чем, кстати, вы разговариваете с Эрнестиной?
— Я уже рассказывал. О себе, о ней, о том, как она снова вернулась к жизни. Теперь ее радует буквально все — радует и поражает свежестью и новизной.
— Господи, я начинаю казаться себе старухой. Она, правда, ненамного моложе, так?
— В общем-то да. Ей двадцать семь.
— Выходит, мы обе похитительницы младенцев. Ее первый муж был гораздо ее старше. Мне рассказывали, она на него
— Разве что в виде разнообразия...
— Имей в виду, что настоящее божество любит фимиам. Но я, судя по всему, совершила роковую ошибку. Я в свое время не обожествила тебя.
— Временами ты была со мной строговата, что верно, то верно. Позволяла себе иронизировать.
— Да, ты прав, но теперь я в этом раскаиваюсь. Ты уж, как говорится, не поминай лихом. Мне бы хотелось оставить о себе приятную память. Разумеется, если ты станешь обо мне вспоминать.
— Я тебя никогда не забуду, — отозвался Хьюи.
— И на том спасибо. Теперь у тебя появится масса новых друзей. Из компании Эрнестины — на «роллс-ройсах» и «бентли». Не жизнь, а сплошной праздник. Ты ведь знаешь, во что превращает самых серьезных людей вихрь светских развлечений. Они прямо-таки пьянеют от большого света, начинают на него молиться. Кстати, светскость и праведность — это адская смесь. А Эрнестина одно время была чрезвычайно mondaine [10] , разумеется, с присущей ей романтичностью. Она за тебя возьмется. Выбросит вельветовые брюки, свитера, да и бороду, пожалуй, заставит сбрить. Советую изобразить ее в виде Далилы — она для этого очень подходит. Воплощение совести — хоть и с ножницами в руках. Не удивлюсь, если под ее томной вялостью обнаружится железная воля. Она сделает из тебя отменного принца-консорта. Ну а богемные замашки тебе придется оставить: в Челси они были хороши, а на Саут-Холкин-стрит будут неуместны.
10
Светская (фр.).
— Но она вроде бы любит богему, — промямлил Хьюи.
— Да, примерно так же, как многие из нас любят львов: в зоопарке. Она, скорее всего, истребительница львов. Это неотъемлемая часть ее идеализма. Только она охотится на тех, что в клетке. У тебя будет позолоченная клетка, мой дорогой Хьюи.
— Ты к ней несправедлива, — сказал Хьюи.
— Очень может быть. Зачем я все это говорю? Зачем я вообще что-то говорю? Господи, скорее бы домой! Мой милый Хьюи, пожалуйста, попроси нашего водителя прибавить скорость. Скажи ему, что я хочу побыстрее оказаться дома — живой или мертвой. Последнее даже предпочтительней.
Хьюи отдал распоряжения Ледбиттеру, и машина понеслась.
— Я зайду к тебе ненадолго, — предложил Хьюи.
— Нет, дорогой. Это ни к чему. Ты только не сердись. Мне будет слишком тяжело. Лучше я побуду одна. Мне надо осознать перемены.
— А зачем быть переменам? — спросил Хьюи настолько изменившимся голосом, что казалось, говорит совсем другой человек. — Зачем быть переменам? —
— Что ты хочешь этим сказать? Я что-то тебя не понимаю.
— Я хочу сказать, что перемен быть не должно, — сказал Хьюи.
— Не должно быть перемен, когда ты женишься?
— Для нас перемен быть не должно, — упрямо повторил Хьюи.
Наступила такая тишина, что Ледбиттер услышал тяжелое дыхание Констанции.
— Нет, Хьюи, — наконец сказала она, — Боюсь, что без перемен не обойтись. Мне, конечно, очень приятно слышать твои слова, но, увы, ничего из этого не получится, ровным счетом ничего.
— Но почему нам не сохранить все так, словно ничего не случилось, — сказал Хьюи, отчеканивая каждое слово. — Почему нам не сохранить все по-прежнему, Констанция? В конце концов, что нам может помешать?
— Что нам может помешать? — глухо переспросила Констанция. — Ты в самом деле не понимаешь? Или ты хочешь, чтобы я тебе все объяснила?
— Попробуй, — сказал Хьюи.
— Боюсь, до тебя все равно не дойдет — ты что-то туго соображаешь. Бога ради, оставь меня в покое, Хьюи! Я хочу домой — когда же мы наконец приедем?
— В твоем доме мне не найдется места? — спросил Хьюи.
— Не знаю, не знаю, ничего я сейчас не знаю.
— А ты бы хотела, чтобы место нашлось?
— Откуда я знаю, чего бы я хотела. Мне грустно, как сказал садовник.
— Какой еще садовник?
— Это старая история — ее очень любил мой отец. Садовнику стало грустно, и он подал в отставку.
— Ты собираешься последовать его примеру?
— По-моему, это ты меня увольняешь, — сказала Констанция.
— От этих твоих садовников у меня голова идет кругом, — пробормотал Хьюи. — Но разве у хозяина не может быть двух садовников... или у садовника двух хозяев?
— Кого ты имеешь в виду под садовниками?
— Попробуй угадать!
— Совсем недавно, — сказала Констанция, — ты упрекнул меня в том, что я несправедлива к Эрнестине. Теперь, мне кажется, ты сам ведешь нечестную игру.
— При чем тут Эрнестина? Разве я не честен с тобой? Ведь это самое главное.
— Да, то есть нет... Но ты ведь женишься — и имеешь на это полное право.
— А разве я не имею права...
— Боюсь, что нет.
— ...радовать тебя?
— Почему ты считаешь, что мне будет радостно делить тебя с другой?
— Тебе не привыкать.
— Знаю. Случалось, ты меня обманывал. Но теперь все в корне изменилось.
— Почему это?
— Господи! Ты прямо как ребенок. Все время задаешь дурацкие вопросы. Если тебе не понятно, что изменилось и почему, значит, ты еще не созрел для женитьбы. Ну, а теперь, ради всех святых, оставь меня в покое!
— Почему ты такая жестокая, Констанция? — проговорил Хьюи, явно начиная злиться. — Почему тебе непременно надо сделать мне больно? Ты ведь сама говорила, что желаешь мне счастья. Так знай: без тебя мне не будет счастья! Ты мое счастье. Эрнестину я не люблю и не полюблю никогда. Милая, будь же благоразумной, прошу тебя. Не лишай нас того, чего мы оба так хотим. А если тебе уже все равно, то не лишай хотя бы меня...
Некоторое время Констанция молчала, потом заговорила совершенно иным тоном, словно между ними ничего не произошло: