По обе стороны правды. Власовское движение и отечественная коллаборация

Мартынов Андрей Викторович

Размышляя о последней встрече уже с председателем КОНРа, Хольмстон-Смысловский не упоминал о причинах вновь возникшего напряжения между двумя генералами, которое никак не вытекало из вполне дружеских пикировок предшествующего общения. Вряд ли фон Регенау не знал, скорее он не хотел говорить, что на встрече с Гиммлером Власов, в соответствии с советской традицией использования административного ресурса, настаивал на подчинении себе всех «русских» формирований вермахта и ваффен СС. Поэтому, думается, Иоахим Хоффманн ошибался, когда писал, что никаких шагов к объединению между 1-й РИА и ВС КОНР не предпринималось^{420}.

Хольмстон-Смысловский вспоминал, что «третье свидание с Власовым состоялось в одной из пригородных вилл Берлина в конце 1944 года. Мы не виделись больше года и взаимоотношения испортились, как принято говорить, вконец. Мы были разные люди и по характеру и по воспитанию. Военное образование получили в диаметрально-противоположных школах, а потому

вполне понятно, что нашим врагам, вернее, друзьям, легко было начать грязнейшую интригу и вырыть между нами, как потом оказалось, непроходимую пропасть. Свидание это тщательно подготовлялось начальником штаба Власова генералом Трухиным и командиром 3-й формирующейся дивизии генералом Шаповаловым. С Федором Ивановичем Трухиным меня связывало старое знакомство. Я был первым офицером, который допрашивал его в штабе немецкого северного фронта… (группы армий “Север”. — А. М.) после того, как он был взят в плен, будучи в Советской армии начальником штаба ПрибОВО (Трухин занимал должность заместителя начальника штаба Северо-западного фронта, в который был развернут Прибалтийский особый военный округ. — А. М). Мне удалось значительно облегчить его участь и помочь ему в тех условиях, которые помогли ему выйти на свободу. Этого он не забыл. С генералом Шаповаловым судьба нас столкнула в бытность мою командиром дивизии… Он, тогда еще полковник, был моим начальником штаба». После расформирования дивизии, связанного с арестом Хольмстона-Смысловского, «Шаповалов перешел, после долгих переговоров, в РОА и на некоторое время сделался моим ярым противником, однако, год спустя, когда я начал формировать 1-ю Национальную армию, он пережил гнев на милость и стал упорно проситься ко мне обратно, засыпая меня “политически-любовными” письмами, которые и до сих пор сохранились у меня. В конце концов работа Трухина и Шаповалова увенчалась успехом, и, больше чем после годового перерыва, Власов согласился на встречу со мной. Разговор продолжался около 4-х часов. В это время Освободительное движение достигало своего апогея, а Власов был в зените своей славы. Вопрос шел о слиянии формирующейся 1-й Армии с РОА и о назначении меня на должность начальника штаба Русских освободительных армий. 1-я Русская армия, переформировываясь в 1-й корпус, перешла бы в командование генерала Трухина. 2-й корпус должны были составить первая и вторая дивизии РОА. 3-й корпус предполагалось развернуть из Русского охранного корпуса… и 3-й дивизии генерала Шаповалова. Мы не сговорились.

Сегодня, когда я пишу эти заметки для истории, я считаю своим долгом передать чистую правду, даже тогда, когда она сможет сделаться обвинительным актом против покойного Власова или, вернее, против меня самого. Я знаю, что всем не угодишь…

Мы не сговорились и расстались очень сухо с оттенком неприязненности. Не сговорились мы по трем следующим вопросам:

По вопросу политическому — я не разделял его взглядов и выдвинутой им программы в так называемом Пражском манифесте. Мне казалось, что с этим идти в Россию нельзя. Она сильно устала от всяких социалистических экспериментов, и что лучше всего вести исключительно военную акцию, не предрешая никаких политических вопросов и не навязывая народу приготовленных в эмиграции программ и форм.

Второе. Я считал, что мы должны воевать только на Востоке. Беречь русскую кровь. Поэтому я был против того, чтобы генерал Власов написал воззвание, призывающее русских солдат бороться не только против коммунистического, но и против западно-капиталистического мира. Я считал, что этим он сжигал мосты к будущим разговорам с англосаксонцами.

Третий вопрос, на котором мы кардинально расходились — это было отношение РОА к Германии. Конечно, германская восточная политика была самоубийством. Это историческая правда, благодаря чему Германия проиграла войну. Наряду с этим я считал, что германская армия была нашим союзником, снабжавшим нас оружием, деньгами и военным снаряжением»^{421}. Интересно, что оценка министерства Розенберга совпадала со взглядами Сталина. Хольмстон-Смысловский вспоминал, как Власов «объяснял автору: когда начался Восточный поход, в Кремле возникла определенная нервозность. Но после того как руководитель Советского Союза, Иосиф Сталин, был проинформирован о том, что немцы проводят “самоубийственную политику” в оккупированных вермахтом областях — немецкие комиссары видят в русских “унтерменшей”, он сказал: ''Теперь можно спокойно продолжать войну с немцами. Они ее уже проиграли!''»^{422}.

Также фон Регенау не мог удовлетворять тот факт, что «войска Власова, в первую очередь, должны были служить целям пропаганды, чтобы разлагать боевой дух советских войск»^{423}.

Хольмстон-Смысловский подчеркивал: «мне казалось, и я твердо стоял на той точке зрения, что мы, русские офицеры, должны быть лояльными по отношению к германской армии до конца. И вот тут наш разговор перешел в ту драматическую стадию, которая, как оказалось потом, сделалась “началом всех начал”, то есть привела генерала к тем оперативным решениям, эпилогом коих был удар — совместно с чешскими партизанами —

по отступающим немецким дивизиям и результат — освобождение Праги.

Победоносная советская армия находилась в это время в двух переходах от власовских полков. Доведенный моим упорством почти до бешенства, Андрей Андреевич воскликнул: “Это преступление, русскому думать так, как думаете вы!” В ответ на это я встал и холодно заметил, что осуждению подлежат не мысли, а совершенные действия. Я отдаю на суд истории этот трагический финал нашего третьего свидания. Больше мы с Власовым не встретились»^{424}.

Думается, в контексте подобных аргументов утверждение Кирилла Александрова, что Борис Смысловский «отказался от подчинения командованию частей КОНР, не получив удовлетворения собственных амбиций», представляется ошибочным^{425}. Вернее говорить о привнесении каждым «в идею вооруженной борьбы с коммунизмом своей индивидуальности», которая оказалась несовместима со взглядами потенциального союзника^{426}.

Одновременно факт неоднократных переговоров командующих, а также взаимная помощь в комплектовании и обучении личного состава опровергают и утверждения Хольмстона-Смысловского, изложенные в письме к Францу-Иосифу II, будто он не имел «ничего общего с Власовым или частями казаков»^{427}.

Впрочем, ко времени последней встречи основной целью главы 1-й РНА стало стремление спасти собственные кадры. Армия Хольмстона-Смысловского 23 января 1945 года отошла из района Бреслау к Дрездену. Штаб из-за постоянных бомбардировок часто не имел связи с передовыми частями. Вскоре чинам 1-й РНА пришлось вновь эвакуироваться, на этот раз в район Плауэн^{428}. Особенно мощным был один из налетов в начале апреля, когда отступавшие колонны армии недосчитались половины своего состава^{429}. 18 апреля генерал собрал военный совет и объявил о своем решении интернироваться. Местом первоначальной концентрации армии был избран Мемминген. Возможно, оттуда планировался путь на северо-запад с целью сдачи англичанам^{430}. Но в ситуации «полного паралича путей сообщения» и опасности гибели эшелонов было решено прорываться через перевалы Тироля^{431}. Судя по всему, решение Хольмстона-Смысловского было согласовано с его непосредственным начальником, главой отдела военной разведки «Иностранные армии Востока» полковником Герхардом Весселем, сменившим 9 апреля 1945 года на этом посту генерал-майора Рейнхарда Гелена, и его начальником штаба подполковником Германом Бауном. Баун выдал фон Регенау «Удостоверение служебного передвижения», согласно которому армия Хольмстона-Смысловского ведет «спешное служебное передвижение в секретных целях», а как часть, принадлежащая к армейской разведке, не может быть привлечена постоянно или временно к выполнению других заданий. Оно было действительно с 2 по 26 мая^{432}.

В эти дни имел место еще один телефонный разговор с Власовым из штаба ОКН, о котором позже вспоминал Хольмстон-Смысловский, предварительно подробно остановившись на обстановке, предшествовавшей беседе.

«Апрель 1945 года. Трагические дни германской ставки. Я приехал получать последние распоряжения. Это было мое последнее посещение мозга германской армии. Трудно было узнать еще так недавно гордый и полный строгого порядка немецкий генеральный штаб. Страшная подавленность и гробовое уныние царило теперь в его стенах. Работа шла по инерции, как хорошо заведенная машина, но я не узнавал моих товарищей по оружию, еще вчера полных энергии генштабистов. Атмосфера смерти и исторической катастрофы висела в воздухе. Чувствовалось, как будто вы присутствуете на своем собственном погребении.

Я получил приказы о передаче в мою армию Русского корпуса… и 3-й дивизии РОА генерала Шаповалова»^{433}. Не совсем понятно, о каком подчинении идет речь. Как уже отмечалось, Русский корпус еще в январе 1945 года вошел в состав ВС КОНР. Косвенно это подтверждается ответной репликой Власова: «Поздно. Я командую сейчас всеми русскими частями». По мнению Ивана Грибкова, Дмитрия Жукова и Ивана Ковтуна, генерал посредством своих связей в ОКН, при помощи Гелена, переподчинил эти соединения^{434}. В свою очередь Сергей Каширин утверждал, что решение о включении корпуса и 3-й дивизии в состав 1-й РНА было принято ОКН еще в момент создания армии в марте 1945 года^{435}.

Представляется, это было оперативное подчинение, которое было обусловлено только одной мыслью: «Надо было спасать все, что еще можно было спасти. Положение было критическое. Я принял решение пробиваться на запад и уходить в нейтральную Швейцарию». Хотя нельзя исключать и прагматического расчета: по мнению Сергея Дробязко, включая в состав 1-й РНА части Штейфона и Шаповалова, Хольмстон-Смысловский рассчитывал развернуть свою армию, увеличив ее на 15 000–16 000 тысяч бойцов, то есть примерно в 3,5 раза^{436}.