По образу и подобию
Шрифт:
Она рассказала про контракт, потом про Отрадное и про Розу Тимофеевну.
Потом про ребёнка, и про то, что рожать самой ей запретили, а ребёнок сейчас в репродукционном центре Факультета Паранормальной Медицины. И что капитан «Ковчега» отказался включать ребёнка в списки экспедиции. И что Тима никто даже не думал туда включать. И вот как было смириться с тем, что ребёнок и любимый останутся на Земле, а она, Алёна, улетит? Никак. Она убежала. Встретила Мальсагову. Та привела её в убежище… Куда потом пришёл Огнев с солдатами…
— Тебе невероятно, просто фантастически повезло, — хмуро вставил Огнев. — Тебя не убили лишь чудом!
«Я сам и не убил», — повисло в воздухе невысказанное.
Мама молчала, прижав ладонь к щеке. Алёна не смела поднять на неё глаза.
Стыд выжигал ей душу и, казалось, мама больше не захочет знать её. После всего…
— Я хотела рассказать… собиралась несколько раз, — тихо сказала она. — Но как-то всё не получалось у меня… я начинала разговор, но сразу же трусила продолжить… а потом… потом…
Она снова расплакалась, тихо, безнадёжно, даже не пытаясь стереть или как-то прекратить унизительные слёзы.
— Ты побоялась рассказать правду в первый раз, — понимающе сказал Огнев, — во второй раз не смогла признаться, и в третий тоже. И оно копилось, как снежный ком, пока не окончилось катастрофой. Видишь, в чём ошибка? Попытка утаить малое сегодня приводит к большим потерям послезавтра. Насколько же проще было сказать сразу, получить свою долю неодобрения сразу, чем сидеть на электрическом стуле сейчас.
Алёна молчала. Нечем ей было возразить, и она не знала, что сказать, только молча плакала.
— Надеюсь, ты сделаешь правильные выводы, — сказал Огнев. — На будущее.
На будущее! Как будто оно у неё было, это будущее. Алёна хлюпала носом, не в силах остановиться, и думала, что сейчас умрёт на месте. Вот прямо сейчас!
— И вам не стыдно? — быстро, прерывисто спросила мама у Ольмезовского. — Вы навязали ребёнку этот контракт, вы…
— Ребёнку? — устало спросил Олег Ольгердович.
— Но ей же всего четырнадцать!
— Она прошла тест самостоятельности. Осознавала, что делает.
— Да вы…
— Нет, вы, — возразил Ольмезовский. — Вы, Маргрете. К сожалению, это приняло масштаб настоящей эпидемии. «Моя дочь прошла тест самостоятельности в тринадцать. А моя в двенадцать. Как, твоей девочке уже шестнадцатый год, а персонкода с полными правами у неё ещё нет?!» — профессор очень похоже изобразил женские разговоры, какими их подают в вечерних сериалах. — Тест самостоятельности несовершенен, мы всегда это говорили. И если ребята из родовых поселений типа Отрадного берут качеством, то в городах, к сожалению, всё сводится к количеству. И с этим давно уже надо что-то делать. Например, ввести возрастное ограничение на доступ тесту для городских детей. Скажем, не допускать не достигших шестнадцати к испытаниям вообще!
Мама молчала. Алёна украдкой протёрла глаза — не помогло.
— А чисто по-человечески, Олег, — неспешно сказал Огнев. — Вы же видите сами…
— Это мой проект, — устало сказал Ольмезовский. — Я работал над ним долгие годы. Я не могу от него отказаться! Девочка летит в любом случае. А вы… вы можете выбирать. Но я вас очень прошу отправиться вместе с нею. Ей необходима ваша поддержка.
— Я этого так не оставлю! — гневно начала мама. — Я оспорю ваш контракт, — последнее слово она произнесла с отвращением, — я…
— Рита, — предупреждающе сказал Огнев.
— Я не собираюсь это глотать! — яростно воскликнула мама, срываясь на некрасивый визг. — Я не позволю! Я…
— Рита!
В ушах зашумело и спорящие голоса стали отдалятся, словно голову обернуло плотной ватой. Алёна судорожно вздохнула и потеряла сознание.
Очнулась она в постели. Над ухом что-то пищало… значит, не дома.
Снова больница. А пищит кардиомонитор, что же ещё. Открывать глаза не хотелось, приходить в себя не хотелось. Хотелось просто умереть. Вот так вот взять и перестать быть. Сразу. Но этого ей никто не позволит, нечего даже надеяться…
Шевелиться не хотелось. Не хотелось ничего. И Алёна просто лежала неподвижно, не думая ни о чём. Слёз не осталось. Ничего не осталось. Только мёртвая белая пустота. Кто его знает, почему именно белая. Белая. Пустая.
Сквозь неё словно через плотную вату доносились голоса. Огнев и мама. Они, должно быть, стояли у окна, ждали, когда Алёна очнётся. Поскольку телепатической восприимчивостью они не владели, то не могли определить, проснулась девочка или ещё нет. А сама Алёна лежала неподвижно, не подавая никаких признаков бодрствования…
Мама что-то говорила, тихо, сквозь слёзы. Огнев утешал её. Алёна почти видела их. Два обнявшихся силуэта у окна. За окном — день или ночь? Неважно. Всё было неважно.
— Всё ты виноват, — злым шёпотом выговаривала Огневу мама. — Все эти твои «оставь» да «пусть разберутся сами». Не разобрались, как видишь! Чёртов ублюдок, встречу — вырву ему кишки…
— Флаконникову-то? Рита, не смеши моих обезьян…
— Как ты можешь? Как ты можешь быть таким непрошибаемо спокойным, Виктор?! Она едва не погибла из-за тебя, а ты…
— Ну, если тебе так хочется найти виноватых, — спокойно говорил Огнев, — начни с
себя.
— Что?
— Рита, ты меня попрекаешь тем, что Алёна мне не родная. А тебе? Тебе она родная?
— Да как ты…
— Тише… Как-как, а вот так. Ты думаешь только о себе, даже сейчас — лишь о себе. Не кричи, а послушай. Поставь себя на её место. Её парень — ненормальный, её ребёнка отказываются брать в экспедицию на «Ковчег», она едва не погибла вместе с теми, кто приютил её на время, сейчас вообще лежит в реанимационной капсуле. Вот и скажи мне, пожалуйста, насколько нужны ей сейчас твои попрёки, истерики, угрозы?