По пути в Германию
Шрифт:
Уже много лет ходили слухи, что наследный принц не питает склонности к чопорной и скучной профессии короля, а охотнее развлекается за границей, ведя рассеянную жизнь в обществе богатейших представителей международных финансовых кругов. Однако до сих пор его мать, строгая Queen Mary{26}, все-таки до известной степени держала его в узде. Как она это делала, я видел во время последнего приема при дворе, который она давала в Букингэмском дворце. Ее муж уже был очень болен, так что ей пришлось в одиночку принимать приглашенных, вереницей проходивших перед троном. [185]
В подобных случаях мы, дипломаты помоложе, стояли обычно за Yeomen of the Guard{27}. которые в своих средневековых костюмах и с алебардами размещались напротив
Как всегда, королева Мэри в своем сверкающем панцыре из бриллиантов, выпрямившись, с достоинством восседала на троне и, слегка улыбаясь уголками губ, кивала, подобно автомату, тому, кто в данный момент склонялся перед нею. Если бы время от времени на ее груди не поблескивал знаменитый драгоценный камень британской короны, известный под названием «кох-и-нор», могло бы показаться, что она вовсе не дышит. Вокруг нее стояли четверо ее сыновей: впереди по правую руку принц Уэльский, слева герцог Йоркский, а позади герцоги Глочестерский и Кентский. Трое младших стояли в подобающей позе, между тем как принц Уэльский переминался с ноги на ногу и норовил облокотиться.
Я заметил, как королева, продолжая смотреть прямо перед собой и приветливо наклонять голову, сделала какое-то движение: с правой стороны блеснуло несколько бриллиантовых браслетов. Медленно и почти незаметно ее рука приблизилась к руке старшего сына. Мимолетное прикосновение, движение губ — и рука вновь отодвинулась так же сдержанно, как и придвинулась. Вероятно, она шепотом приказала ему: «Держись как следует», — потому что с этого момента принц стоял так, как полагается.
Теперь, когда он сам сделался королем, Эдуард мог перестать сдерживаться. Во время тех немногочисленных приемов и levers{28}, которые он вообще потрудился дать, он не скрывал своего дурного настроения. Часто он не удостаивал взглядом дефилировавших мимо него гостей, вертелся и даже слегка барабанил пальцами. [186]
Его правление продолжалось от силы год. Поскольку благовоспитанные европейские принцессы, которых ему дюжинами предлагали в жены, по всей видимости, нагоняли на него скуку, он остался холостяком и развлекался на стороне. В данный момент его подругой была урожденная американка, которая успела развестись уже со вторым мужем, неким капитаном Симпсоном.
Я не раз сталкивался с миссис Симпсон в лондонском «Кларидж-отеле» и парижском отеле «Ритц». Она была очень элегантна, но не производила ни чарующего, ни царственного впечатления, а скорее напоминала сухой, сильно пощипанный бобовый стручок. И, самое главное, нос у нее был чрезмерно длинен и крив. Она носила не особенно изысканное по королевским понятиям имя Уэлли.
Тем не менее Уэлли Симпсон до такой степени опутала своими сетями короля Эдуарда VIII, что он решил сделать ее своей законной супругой. Подобный брак, однако, лишил бы царствующую династию последних остатков нимба помазанников божьих и был совершенно неприемлем для господствующих слоев общества. Эдуарда заставили отречься от престола. В прочувствованной речи по радио, посвященной «the woman I love» — «женщине, которую я люблю», он распрощался с короной и народом, после чего покинул страну отцов, чтобы вместе со своей Уэлли удалиться как герцог и герцогиня Виндзорские на пажити миллионеров на Французской и Итальянской Ривьере.
Нацисты сожалели по поводу его вынужденного отказа от престола, так как на фашистские склонности Эдуарда VIII указывалось неоднократно. Действительно, при посредничестве Риббентропа он после отречения совершил длительную поездку по Третьей империи, сопровождаемый лично д-ром Леем, якобы с целью ознакомления с социальными учреждениями фашистского
На английский трон вступил его брат — герцог Йоркский, ставший отныне Георгом VI. Одновременно ушел в отставку консервативный премьер-министр Стэнли Болдуин, которого сменил еще больший реакционер г-н Невиль... Чемберлен, вскоре стяжавший себе печальную славу. [187]
Мне лично 1936 год тоже принес нерадостные события. До сих пор я и второй секретарь Брюкльмейер, впоследствии казненный в связи с заговором 20 июля 1944 года, были единственными высшими чиновниками в посольстве, не являвшимися членами нацистской партии. Тем временем сравнительно безобидный ландесгруппенлейтер, бывший продавец «Трилизина», Бене был сменен, и его место занял гораздо более шустрый партейгеноссе, в прошлом капитан морской службы, некий Карлова. Когда Риббентроп был назначен послом в Лондон, руководство нацистской организации сочло, что немыслимо дальше терпеть такое положение. От Брюкльмейера и меня в ультимативной форме потребовали в течение восьми дней решить вопрос о вступлении в партию.
Это был тяжелый конфликт. Сказать «нет», вне всякого сомнения, означало бы конец нашей карьеры. Может быть, меня и не тронули бы, а дали бы возможность вернуться в Лааске, где к тому же как раз лежал при смерти отец. Я мог бы также, как заверил меня г-н Купер из британского министерства внутренних дел, найти убежище в Англии и остаться там на положении эмигранта.
Целыми ночами я обсуждал эту дилемму с Устиновым и моим другом евреем д-ром Г. Оба считали, что мне нельзя покидать свой пост. Пока я сижу в аппарате, говорили они, у меня есть возможность предпринимать что-то положительное против фашизма, в Лааске же или в качестве эмигранта в Англии я был бы целиком обречен на бездействие. Они соглашались с тем, что мое вступление в партию будет свинством, но, по их словам, против нацистской лжи и коварства можно было бороться только этими же средствами. На случай, если мне когда-либо позднее будут предъявляться упреки, они обещали присягнуть перед всеми трибуналами мира, что я всей душой находился на противоположной стороне и действовал в ее интересах.
Такие обманные маневры противоречили понятиям о чести, привитым мне воспитанием. Но я на протяжении всей своей жизни руководствовался идеей служения отечеству. Теперь, когда я видел, что эта банда ведет Германию к катастрофе, я не имел права бросить оружие и пустить все на волю волн. Я не видел другого поля сражения, на котором мог бы скрестить шпаги с нацистами. И вот я, наконец, отправился к Карлова и объявил ему о своей готовности вступить в нацистскую партию. [188]
Кроме Брюкльмейера и меня, в лондонском клубе нацистской партии должны были принимать присягу еще несколько членов немецкой колонии. Нас — десяток мужчин и женщин — поставили перед портретом Гитлера в парадном зале, украшенном знаменами и знаками свастики, и в присутствии собравшихся здесь лондонских нацистов мы должны были повторять вслед за Карлова: «Клянусь хранить верность моему фюреру Адольфу Гитлеру». Поднимая правую руку при произнесении клятвы, я вытянул три пальца левой руки книзу в качестве «громоотвода», чтобы при помощи этого «колдовства» отвести от себя мой позор.
Вскоре я поехал в Лааске к умирающему отцу. В одну из своих последних светлых минут он велел нам подойти к его постели и слабым голосом сказал:
— Дети, если вы допустите, что на моих похоронах появится хоть одна свастика и хоть раз будет сказано «хайль Гитлер», то я встану из могилы и пропишу вам такую ижицу, что у вас все размякнет.
Нам удалось выполнить его желание. Он был зарыт в родную землю по старому обычаю.
Только после похорон я покаялся семье в моем постыдном поведении. Мать простила меня, зная, как я ненавижу коричневую чуму.