По реке времен (сборник)
Шрифт:
Что касается Шоу, то я так им увлёкся в то время, что прочитал вообще все его сочинения, переведённые на русский. И до сих пор помню слова Юлия Цезаря, который ответил Теодоту, когда тот прибежал к Цезарю с просьбой потушить пожар Александрийской библиотеки: «Я сам писатель. Пусть горит! А египтянам полезнее будет думать о дне сегодняшнем, а не витать мыслями в мечтах!». По крайней мере таков был смысл его ответа. Конечно, это Шоу придумал такой ответ, но логика тут есть. Влияние Шоу на меня некоторое время было значительным. Помню даже, мы ходили в Театр комедии на спектакль «Физики» по Дюрренматту, и, выйдя из театра, я громогласно заявил: «Им не хватает немного Шоу!».
А Коля Типсин любил исторические романы – Гамсахурдиа «Великий Моурави», Генрика Сенкевича «Крестоносцы», Болеслава Пруса «Фараон», Эберса «Уарда». А. К. Толстого «Князь Серебряный», Мережковского, Ладинского и много кого ещё. Он хорошо знал и любил литературу конца XIX – начала XX века, особенно Леонида Андреева. Дома у него была великолепная библиотека, доставшаяся ему от родителей. Как он говорил, происхождения он был дворянского, гордился, что его деда, офицера царской армии, большевики (матросы) сбросили с Дворцового моста… Коля постоянно приносил из дома старые издания Саблина и Маркса. С его помощью я проглотил собрания сочинений С. Пшибышевского, Ола Гансона, Ж. Роденбаха, Г. Д'Аннунцио, Г. Гауптмана, Г. Ибсена, К. Гамсуна. Через него я познакомился с книгами А. Стринберга, С. Лагерлёф и многими другими – теперь даже не всё и вспомнишь. Через Колю я сблизился с польской литературой – К. Тетмайер, С.
Рыдель, Ст. Выспянский, Ц. Норвид. Всё это было для нас не пустым звуком. Сам Коля детство и юность провёл во Львове и пропитался польским духом, антирусскими настроениями, хотя высказывал их редко, сочувственно относился к католичеству. Некоторое время он носил чёрный китель с белым подворотничком, за что получил от нас прозвище «падре». Так мы его и звали – «падре» и гораздо реже по имени.
Коля был натурой тонкой и капризной, ему был присущ некоторый аристократизм, но, я бы сказал, аристократизм, испорченный советским бытом, всем строем нашей жизни. Он подражал герою романа Гюисманса «Наоборот», но я в то время этого романа не читал и не понимал, откуда проистекает эстетство моего друга. Позже, читая роман, я узнавал его в дез Эссенте – образ его мышления, жизненную позицию. Конечно, эта близость была условной, но она была.
Типсин закончил музыкальную школу. Для меня, едва знавшего ноты, о которых я получил некоторое понятие в челябинском культурно-просветительном училище, где проучился один год, его музыкальное образование было чем-то запредельным. Он был из интеллигентной семьи – мама работала психиатром, отец был полковником, но в то время родители его были в разводе. Однако оба оказывали сыну материальную поддержку. От отца он получил в подарок именной «вальтер» и хвастался, что если что, то он им воспользуется. Иногда мы говорили о смерти, о болезнях, так вот, Коля отрицал для себя болезнь, беспомощность и т. п. и говорил, что если он доживёт до такого состояния, то воспользуется «вальтером». Забегая вперёд, скажу, что эта его готовность к «если что» сыграла роковую роль в его жизни.
Коля был однолюбом. В свои двадцать шесть он ещё не знал женщин. Потом, на четвёртом курсе, во время поездки в колхоз на уборку картошки, он познакомился с первокурсницей Аней Шушпанниковой и женился на ней. У них родилась дочь, которую Коля назвал в соответствии со своими историческими увлечениями Рогнедой, чем, думаю, доставил дочери немало неудобств.
Аня, жена его, была непростого характера, видимо, жизнь у них складывалась непросто. Однажды в состоянии аффекта она выбежала из дому на Серебристом бульваре, где они жили, и попала под машину. Коля её смерти перенести не смог, позвонил дочери, сказал, что мама погибла. Потом достал отцовский «вальтер» и, накрыв голову подушкой, выстрелил. Похоронили их на Старом Волковом кладбище, в одной могиле. Конечно, не будь у него «вальтера» и этой мысли – «если что», к которой он приучил себя, жил бы до сих пор. Впрочем, я забежал вперёд на целых четыре десятка лет.
Ну, а пока кино и вино было нашими подлинными увлечениями. Мы облазили все кинотеатры города в поисках чего-нибудь интересного, чего ещё не видели. Посещали на филфаке факультатив по истории кино, который читал Н. Ефимов, киновед, ветеран войны. Мы приходили на его лекции первыми и садились на первый ряд, чтобы лучше его видеть и слышать, и он, конечно, замечал своих фанатов, ему это было приятно. Нам тоже, но этот факультатив был один год.
Влияние моих друзей на меня было не во всём благотворно. Перед поступлением в университет я работал над собой во многом под влиянием книги Махатмы Ганди «Моя жизнь». Эта книга оказала на меня огромное мировоззренческое влияние. Но помимо общего мировоззрения, я старался работать над своим поведением – быть честным, не материться, не пить вина и т. д. И действительно, в университет я поступил непьющим и нематерящимся, но мои новые друзья начали меня потихоньку возвращать к реальной жизни. Я уже писал, что жил почти исключительно на стипендию, а они были людьми вполне обеспеченными. Колю снабжали мама и папа, а Витю Новикова содержала мама, которая была председателем какого-то зажиточного колхоза или совхоза в Воронежской области. И когда они приглашали меня в какую-нибудь столовую, то говорили, что если буду пить с ними, то они возьмут мне и обед. Желание хорошо пообедать брало верх, но начинали мы с портвейна. Редко, но случалось мне и напиться, но всё же разум одерживал верх и я воздерживался от чрезмерных возлияний. Постепенно я снова расширил свой словарный ресурс и, хотя и сдержанно, стал пользоваться всем спектром русской речи. Что до честности, то запомнился такой случай: мимо нас прошла женщина, обронила двадцать копеек, и, пока монета катилась по асфальту, женщина свернула за угол. Я поднял эту монету и побежал догонять женщину, чтобы отдать. Друзья долго надо мной смеялись, и я решил, что такая честность, пожалуй, и впрямь смешна.
Я уже говорил, что друзья частенько угощали меня. Но однажды, может быть, у них не было денег, а выпить хотелось, они предложили мне, чтобы я повёл их в ресторан на том основании, что они столько раз поили и кормили меня. «У тебя хорошее пальто, – сказали они, – заложи в ломбард, осенью выкупишь. А сейчас уже тепло!»
Я заложил пальто, получил десять рублей, и мы пошли в ресторан. Но осенью я пальто не выкупил и не знаю, в чём бы ходил, если бы не выручил Витя Князев – он дал мне поносить своё осеннее пальто, в котором я проходил всю зиму.
Весь первый курс мы жили своей дружной компанией, и как-то не случалось разбавить её женским началом. Между тем в нашем общежитии жила юная армянка восемнадцати лет, детдомовка, училась она, кажется, на историческом факультете. У неё были чудные глаза и неотразимая улыбка. И этой улыбкой она каждый раз при встрече одаривала меня. Я тоже улыбался в ответ, но опыта завоевания женских сердец мне не хватало, и я не знал, как к ней подступиться. Помог случай. Несколько дней она не появлялась в учебной комнате и не попадалась мне на глаза. Я спросил девочек, живших с ней в одной комнате, почему её не видно. Они сказали, что она больна и лежит в постели, в своей комнате. Тогда я в институте Отто нарвал целую охапку цветущих каштанов и принёс ей. Этого оказалось достаточно, и мы открылись друг другу. Всё закрутилось и завертелось, я просто шалел от неё. «Ах, Кречетов, – говорила она. – Легко же ты попал в мои сети!» А я и действительно попал в сети и радовался этому, потому что мечтал о таких сетях.
Конец мая и начало июня я был, как в бреду. Мы ходили по городу, взявшись за руки и беспричинно улыбаясь. Особенно запомнилась одна ночь, которую мы провели в саду между кинотеатром «Великан» и Музеем артиллерии. Она была полуобнажённой и сияла в ночной зелени, как Ева в райском саду. Я был весь как натянутая струна, она тоже и готова была на всё, кроме одного… Она хотела сохранить девственность для мужа, и общими усилиями, в том числе и моей паталогической честностью, мы её сохранили. Когда утром мы вылезли из кустов, пошёл сильный дождь, почти ливень, но тёплый. Мы вымокли до нитки и шли Александровским садом, взявшись за руки и не обходя луж.
Она любила стихи Геворга Эмина и подарила мне томик его стихов в русском переводе, и долгое время он сопровождал меня. Не знаю, любили ли мы друг друга, но это было какое-то сумасшествие чувств, однако разговора о том, чтобы пожениться, у нас не было. Я не проявлял инициативы, и она ничего об этом не говорила, возможно, вполне понимая, что я ещё не готов к этому. Летом мы разъехались на каникулы, а осенью я узнал, что она вышла замуж. Несколько позже я написал об этом рассказ «Тополя», где назвал её Выеславой и так сжился с этим именем, что настоящее совершенно забыл. Так и живёт она у меня в памяти как Выеслава.