По реке времен (сборник)
Шрифт:
Хомутовка. Лето 1362 года
Никогда не забуду теплого июньского дня, когда я, сойдя с поезда в Моршанске, вышел в поле, которое начиналось сразу же за новым вокзалом. Ветерок трепал на мне рубашку, и я всем телом чувствовал его ласку и нежность, которые я отнес просто на счет родины, родной земли. Нет слов, чтобы выразить то состояние всего организма, состояние легкости и счастья, какое я испытал. Так меня встречала родная земля.
От Моршанска я доехал уже каким-то местным поездом до станции «Хлудово», от которой до Хомутовки всего-то километра три. По пути в деревню со мной произошел забавный случай. В поле я выронил из рук записную книжку и ветер развеял по полю листки. Как мог, я их собрал. Но когда я пришел в родное село, там уже были разговоры, что какой-то мужчина разбрасывал по полю листовки, наверное, вражеский агент. Я рассказал, что тот агент был я, но рассказал, конечно, не всем, и разговор еще некоторое время передавался среди жителей села. Дремучести деревенских жителей нет предела. Думаю, теперь там все-таки иначе. Электричества у нас в то время не было, а радио провели лишь в 1956 году – и это был великий праздник.
В Хомутовке я остановился в родовом доме моей матери, где жила ее золовка, тетя Таня. Дом был поделен на две части, одна из которых принадлежала ее сыну, племяннику моей матери, Алексею Федоровичу. Сам Алексей Федорович с женой Полиной и дочерью, моей крестницей Светланой, жил в это время в другом месте. У меня был отдельный вход, и я жил свободно, не очень стесняя тетю Таню.
В то время я отчаянно влюбился в местную красавицу Веру Басманову, жившую на другом конце села, в деревне Кончановке, и каждый вечер я отматывал по несколько километров туда и обратно. Однажды мы сидели ночью у нее в палисаднике, и она спросила, что это за перстенек у меня на пальце? Я сказал, что это пустяк, не следует обращать на это внимание. «А если это пустяк, сними и выбрось его!» – сказал она. Я снял и выбросил его куда-то в темноту. Таким образом, шмара, предсказавшая мне, что я выброшу перстень через год, оказалась права. Несмотря на это Вера на мои ухаживания отвечала довольно прохладно.
В это время в Веселом жил мой дальний родственник, Ватолин Иван Иванович. Он был на четыре года старше меня, отслужил в армии, успел поработать в геологических партиях на Камчатке. Мы с ним очень подружились. Он читал наизусть стихи Владимира Солоухина и привил мне любовь к ним – до сих пор я помню стихи про чудака, ищущего в тайге свое счастье!
Был еще парень лет восемнадцати, пасынок врача нашей больницы Елены Яковлевны. Мы втроем очень подружились и называли друг друга «Человек», имея в виду человека с большой буквы, чье имя, по Горькому, «звучит гордо». Все мы интересовались литературой и пробовали писать. Во всяком случае, Ватолин Иван собирался стать писателем. Потом он уехал в город Волжский, и мы с ним некоторое время переписывались.
Так вот, однажды был какой-то праздник и всю местную молодежь возили на машинах в Ракшинские леса. Там, на опушке леса, было устроено гулянье. Я доверил своему другу Ивану Ватолину поговорить с Верой обо мне. Он согласился. Они отошли в сторону леса, погуляли и объяснились. Она ему сказала, что «Витя хороший человек, но ты мне нравишься больше». Словом, как в песне:
Однажды в любви я признаться Доверил дружку своему…
Но дружбу я ценил выше отношений с девушками. Мы остались с ним друзьями, только теперь на свидания с ней ходил он, а не я.
Вообще в ней было что-то роковое, причем наследственное. Во-первых, наследственной была красота. Ее мать имела какое-то не деревенское имя Марго, хотя, может быть, это было и прозвище. О ней до меня доходили слухи, передаваемые старшим поколением.
Их роман длился тоже недолго. Вскоре мы узнали, что Вера вышла замуж за какого-то таджика и уехала жить к нему на родину. Ее дальнейшей судьбы я не знаю.
После Веры я увлекся младшей сестрой Шуры Елизаровой, по которой давно страдал и даже успел отстрадать. Младшую сестру звали Лидой – ей я посвящал свои стихи: «Лида, Лида, ты ли это, Лида?..» и далее в том же роде.
Еще была девочка из «Южной Америки», так называлась одна из деревень – самая окраина Веселого. Не помню ее имени, она училась в восьмом классе, и я ей очень нравился. Наши отношения дальше взаимных симпатий не пошли, но когда ездили в Ракшу на гулянье, мы ехали с ней вместе – она сидела у меня на коленях. Странно складывается жизнь. Многих женщин я забыл напрочь, а эту девочку помню. А и была-то всего эта поездка.
Особый разговор – встреча с другом детства Иваном Ивановичем Кречетовым. Прозвище у него было странное – Калмык. Почему – не знаю. В детстве мы с ним жили в Хомутовке, потом он переехал в Кочетовку, где жил рядом с Шурой Елизаровой. Я узнал, что он женился и живет с молодой женой. В барском саду я нарвал огромную охапку сирени и нес ее по Кочетовке так, что меня в этой сирени не было видно. Сирени оказалось целое ведро – так я поздравил их, желая столько счастья, сколько цветков в моем букете. Не знаю, счастлив ли он был или нет, но его женитьба была для меня событием, потому что мы были, что называется, не разлей вода.
Потом, уже перед моим отъездом, он должен был идти к жене, она жила в Куликах – это соседнее село. Я проводил его до школы, которая стояла недалеко от большака. Мы пожали друг другу руки, и оба со слезами на глазах долго стояли, смотрели друг на друга, словно предвидя, что расстаемся навсегда. Попрощавшись с ним, я собрал котомку, и рано утром тетя Таня проводила меня на большак. Сначала она меня отговаривала, а поняв, что бесполезно, – благословила.
Денег у меня с собой не было. Трудно понять, на что я рассчитывал, – у Горького, по моим понятиям, тоже не было. Но я не учел, что это была совсем другая Россия и народ был другой.
Я пошел большаком на юг, в сторону Сосновки, районного центра. Прошел несколько деревень, что стояли по обе стороны дороги, разговаривал по пути с местными жителями, спрашивал их, что за деревня, как живут и т. п. Народ в наших деревнях довольно дикий и подозрительный. Я шел с раннего утра часов до четырех дня, устал, нашел укромное местечко, съел пару яиц с хлебом и решил немного полежать в траве. Незаметно уснул, а проснулся от каких-то голосов. Слышу, говорят: «Вот тут он!..». Открываю глаза – на меня пялятся мужики, с ними милиционер: «Кто такой? Что тут делаешь?». – «Человек, – говорю, – вздремнул». – «Вставай, пойдем с нами». Привели меня к правлению совхоза. Там шло партийное собрание. Собрание прервали, все вывалили на улицу, услышав, что привели «шпиона». Что у них там было разведывать – непонятно. Обступили меня, я стою, опершись подбородком на палку. Все меня разглядывают, как в зоопарке. Тут я подумал, что зверям в клетке также неприятно, что мы их разглядываем. Задают разные вопросы, да еще с какой-то агрессией, будто я посягнул на их собственность. «Ну я же к тебе в деревню не иду смотреть, как ты живешь, чего ты сюда приперся».
Наконец приехала за мной милицейская машина и отвезла меня в Сосновское районное отделение милиции. Допросили меня и оставили в камере предварительного заключения. Предполагая, что будут дальнейшие допросы, я вспомнил, что у меня в кармане лежит записная книжка с какими-то политическими заметками сомнительного характера. Я решил от нее избавиться. Попросился в туалет – а удобства были на улице – и там выбросил ее в выгребную яму.
На другой день со мной провели воспитательную беседу и предложили в письменной форме раскаяться и сделать обещание прекратить бродяжничать и вернуться в Челябинск. В свою очередь, они предлагали возвращение за государственный счет в сопровождении милиции. Этого мне никак не хотелось. Я солгал, что деньги есть, доберусь самостоятельно, хотя денег, конечно, не было. Затем написал покаянное объяснение и отправился обратно по тому же большаку. Так бесславно закончились мои попытки ходить «по Руси».
К вечеру я добрался до Хомутовки, тетя Таня накормила меня, и я завалился спать. Утром встал, ноги отнимались от усталости. Постепенно оклемался и уехал в Челябинск.
Добирался не без трудностей. Чтобы не помереть с голода, а ехать надо было двое суток – купил сахару-рафинада и утолял им голод. Сложнее всего было попасть в поезд. С трудом уговорил проводницу впустить меня в вагон, обещая ехать в другом вагоне, не у нее. В каком-то вагоне забрался на верхнюю полку и, не слезая и не шевелясь, пролежал там двое суток. Пассажиры забеспокоились – жив ли я. «Жив, жив! – поспешно ответил я. – Никого вызывать не надо!» Меня, видимо, поняли, и я благополучно доехал до Челябинска на сахаре и доброте людской.