По реке времен (сборник)
Шрифт:
Теперь я, конечно, ряд, что не попал на юридический.
К слову сказать, на машиностроительном заводе я впервые увидел челябинскую знаменитость – молодого поэта Валентина Сорокина с ватагой друзей, тоже молодых поэтов. Был поэтический вечер на заводе, они имели успех. Я уже знал в то время, что есть такой поэт, его тогда только-только приняли в Союз писателей. Много позже в Москве на каком-то писательском пленуме я рассказал Валентину об этой первой встрече – он подивился таким совпадениям. В Челябинске же я, как-то на сабантуе в ЦПКиО, столкнулся с учителем Сорокина – Борисом Ручьевым. Его имя в то время гремело по России, особенно на Урале. Ручьев и Татьяничева были две местные знаменитости. Не знаю, о чем мы говорили-спорили с Ручьевым – мне было лет девятнадцать-двадцать, но я его достал тогда, мы с ним разругались. И что удивительно – эта встреча для всей моей дальнейшей жизни имела значение. Я впервые говорил с большим поэтом и, главное, – о, молодость! – чувствовал себя на равных с ним.
Но вернусь снова назад. Когда я переехал в район ЧМЗ, я пошел учиться в вечернюю школу рабочей молодежи № 21 в восьмой класс и стал прилежно и с интересом учиться. Это были три года напряженной учебы и вообще моего развития. Одновременно я стал заниматься в кружке драмы в местном доме культуры (в районе Першино). Это был специально построенный деревянный дом, окрашенный в зеленый цвет, из-за чего он получил в народе имя «Зеленый».
Кроме того, я поступил еще в культурно-просветительное училище на заочное отделение для обучения на режиссера народной драмы. По окончании его я мог бы руководить драмкружком в клубе или даже в доме культуры. В этом училище я добросовестно учился один год, а далее не стал из-за слишком большой нагрузки – работа, школа, драмкружок да еще и училище. Но школу и драмкружок я за собой оставил. Но если к работе я относился как к добыванию средств существования, то вечерняя школа и драмкружок были для меня на этом этапе жизненно важным, первостепенным делом.
Школа рабочей молодежи
В годы моей молодости школы рабочей молодежи были обычным явлением. В них учились рабочие, не имевшие среднего образования, но желавшие получить высшие разряды на работе, производственные мастера, выпускники ремесленных и строительных училищ, вроде меня, ФЗО, кроме того, также обучались некоторые учащиеся средних школ, которых отчислили либо за неуспеваемость, либо за стиляжество, или еще за что. Эти ученики не работали, их содержали родители. Учились они довольно посредственно. Посредственно учились и пожилые рабочие, иногда под пятьдесят и, как правило, около сорока лет. Им науки просто не давались, хотя они и старались, но, в конечном счете, аттестат о среднем образовании они все же получали.
Я относился, наверное, к категории перспективных учеников, и учителя нашей школы, особенно преподавательница истории, заместитель директора Калмыкова А. И., принимали участие в моей судьбе. Так, меня могли взять в армию из десятого класса, но, благодаря ходатайству школы, мне дали возможность закончить школу, а потом, уже летом 1963 года, я уехал в Ленинград, где и поступил на философский факультет.
Почему в вечерней школе я был учеником перспективным? Во-первых, я был еще молод. По сравнению с моими ровесниками, я отставал всего на четыре года. Во-вторых, я учился с большим интересом и у меня все получалось. Литература шла на «отлично», мои сочинения всегда хвалили, в химии я достиг значительных успехов, особенно в органической. Химию преподавала выпускница Саратовского университета Т. А. Малеванная, она любила меня за успехи и поручала составлять разные химические задачи для следующих уроков. Я же любил ее соответственно за свои успехи и за ее любовь. Я даже некоторое время всерьез подумывал стать химиком. В порядке курьеза расскажу одну химическую историю. Мы с матерью и братом втроем жили в двадцатиметровой комнате в двухкомнатной квартире. В другой комнате, поменьше нашей, жила молодая пара, а кухня у нас была общей. Однажды молодая соседка готовила пельмени, наверное, полдня, а я здесь же, на кухне, проводил какой-то опыт, и вдруг у меня в руках все взорвалось и накрыло соседкины пельмени. До сих пор не понимаю, почему соседка не ругала меня и вообще этот инцидент никак не испортил наших отношений. Больше у себя на кухне я не проводил опытов.
В то же время я все больше стал увлекаться литературой – во-первых, начал сам писать стихи и разного рода зарисовки и заметки. Стал даже предлагать свои прозаические этюды в газеты, в частности, в многотиражку «Голос строителя». В этой газете я познакомился с молодым поэтом по фамилии Смагин. Однажды он показал мне газету со своим стихотворением. Кажется, он был первым живым поэтом, с которым я познакомился. Дальнейшей его судьбы не знаю, да и в то время я больше не встречал его.
Однажды в этой газете напечатали мою заметку о том, что дом культуры «Зеленый» слишком долго ремонтируется. Помню, как я пришел вечером в дом культуры, у входа в который стоял наш руководитель Валендер с членами драмкружка. Завидев меня, он воскликнул: «А вот и наш писатель!». В этом были и ирония, и одобрение, и, может быть, поэтому мне запомнился этот эпизод.
В редакции обещали напечатать мои этюды о природе, но потом газета стала перепечатывать материалы, кажется, XXI съезда КПСС. Газета была то ли двухстраничным, то ли четырехстраничным листком, и, конечно, она перепечатывала материалы долго, так что я со временем утратил к ней интерес.
Дома у меня была собранная братом небольшая библиотека, помещавшаяся сначала на этажерке, а потом в небольшом книжном шкафу. В нем первый том из восьмитомного Шекспира, первый том словаря Даля, который я с интересом и подолгу листал, томик А. Блока, зелененький пятитомник Есенина, кажется, неполный, сборничек сонетов Мицкевича и «Сонеты»
Камоэнса в переводе Левика, эти две последние книжечки сопровождают меня да сих пор. В это время я ночами зачитывался Жуковским, а днем не выпускал из рук «Евгения Онегина», намеревался выучить его наизусть, но ограничился двумя главами. Пушкиным я в это время бредил, в школьной библиотеке было его десятитомное собрание, и я брал его оттуда на дом. Каким-то образом в домашней библиотечке оказались книги о Кольцове и Никитине, они оставили в душе неизгладимый след. Потихоньку я начал и сам покупать книги – купил «Древнегреческую эпиграмму», Апулея в серии «Литературные памятники», потом «Повесть о любви Херея и Каллирои», которую читал во время болезни. Эта книга запомнилась тем, что я и заболел-то однажды от того, что слишком долго стоял под окном милой моему сердцу девушки.
Большое влияние на меня оказал Плутарх. Его знаменитые «Жизнеописания», хотя и в популярном изложении, насытили меня античностью и сделали древний мир близким, почти современным. В то время я умел настолько вживаться в материал, вчувствоваться в него, что начинал терять чувство времени. Пушкина я переживал почти как современника, мне казалось, можно даже застать в живых тех, кто его еще помнил.
Наша учительница литературы, которая любила меня и которую я тоже любил и часто провожал домой, имела довольно стандартные знания по своему предмету и за пределы программы не выходила. Увидев как-то у меня в руках Апулея, спросила, что я читаю, я показал, она ответила: «Не знаю. Мы в институте не проходили…». Это честное признание было своеобразным извинением. Однажды она поручила мне сделать на уроке доклад о Шекспире, и я, добросовестно проштудировав очерк Аникста, удивил всех и учительницу своими познаниями. Зарубежной литературы мы касались весьма поверхностно, и Шекспира, Байрона и Гете я осваивал самостоятельно. «Фауста» я читал в переводе Холодковского, еще не подозревая о существовании пастернаковского. Но Холодковский меня вполне удовлетворял в то время.
Увлечение естественными науками привело меня к философии. Я познакомился, хотя и поверхностно, с трудами Руссо, прочитал некоторые повести Вольтера, прочитал «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского, несколько «Опытов» Френсиса Бэкона и добрался до сочинений Джона Локка. Прочитал несколько популярных очерков о космологии, начал штудировать «Краткий очерк истории философии» и «Философский словарь». Постепенно мои интересы стали склоняться в сторону философии, и, когда я закачивал школу, то есть в 1962/63 учебном году, я уже четко знал, что буду поступать на философский факультет Ленинградского университета. Моему увлечению философией странным образом способствовал один из номеров журнала «Америка», опубликовавший кредо девяти современных крупнейших американских философов. Готовясь к университету, я понимал, что знаний у меня маловато. Чтобы расширить свой образовательный багаж, я придумал простую, но рациональную систему. Полгода я работал, а зарплату тратил лишь наполовину, вторую часть оставлял, чтобы жить следующие полгода, не работая, а только готовясь к университету. В конце концов это дало свои результаты.
Если с литературой у меня была какая-то ясность, то с некоторыми дисциплинами были и проблемы. Физику я при всем старании не мог одолеть и выше четверки не поднялся. Астрономию у нас не преподавали, и я ее учил самостоятельно, потому что при поступлении в вуз в то время имел значение и средний балл по аттестату. А немецкий язык я учил по самоучителю, хотя преподаватели по немецкому у нас были. Мы очень любили добрейшего старика-немца Вейса Христиана Христиановича, который, впрочем, мало учил нас языку. Сам же он, между прочим, читал лекции на немецком языке в немецкой диаспоре, и как-то я ходил в ДК «Зеленый» на одну из таких лекций. Замечу попутно, что на ЧМЗ было очень много немцев, в школе тоже, в том числе и в нашем классе. Со всеми ними у меня были замечательные отношения, но немецкий язык они знали не лучше меня, во всяком случае, на уроках их знания не были заметны.