По следам Гоголя
Шрифт:
Гоголь наблюдал эти сцены всякий раз, как наезжал домой. Мария Васильевна готовила себя к лучшей партии, она училась в пансионе мадам Арендт, знала французский, но в захолустье ее знания были не нужны.
Первая сцена «Женихов» доносит до нас эти терзания провинциальной невесты. Она сетует: «Что это, господи боже мой, долго ли я буду в девках оставаться? Нет да и нет женихов. Вымерли, как будто от чумы. Бывало прежде, благовоспитанные люди сами отправляются искать невест, а теперь ищи их. Ей-богу, никакого уважения к женскому полу. Я послала Марфу Фоминишну, не сыщет ли хоть на ярманке...»
Сваха Марфа Фоминишна разъезжает в этом варианте пьесы на таратайке, которую дал ей заседатель (любимое комическое лицо почти всех повестей «Вечеров на хуторе»), помещик Яичница расспрашивает, сколько у невесты «рыбы в прудах» (тоже намек на Васильевский пруд), а невеста, хоть и пышна телом, но... нос ее подводит. «Нос только очень длинен», — слышатся реплики. «Нос в сажень длиной. У ней нос, я вам говорю, в три аршина. Этакая машинища!»
Женихи здесь именно те, каких мог видеть Гоголь в Васильевке, и фон тут почти миргородский, сорочинский, полтавский, то есть тот, который навеяли ему впечатления летней поездки 1832 года.
Но еще одна история вошла в его душу в то лето. То была история о двух старичках, о русских Филемоне и Бавкиде, как назвал их Пушкин. Трудно поверить, что она могла ожить без освежения воспоминаний юности, без отрадного чувства встречи с потерянным детством, с патриархальщиной украинской глуши.
Радость и сожаление охватили его, когда он ступил за порог родного дома. Умерла бабушка Татьяна Семеновна, опустел ее домик, никто больше не жил в нем, ее ласковый голос уже не звучал в знакомых стенах. Одиноко висели на них пучки зверобоя, ромашки, мяты, которыми бабушка лечила крестьян, в сундук улеглись ее платья и акварели. Но запах бабушки остался. Он веялся из старого шкафа, где когда-то висела ее одежда, от аккуратно застеленной постели, от ковриков и трав, от длинного железного сундука, где, кроме нарядов, хранился и дедовский архив. Письма дедушки Афанасия Демьяновича, его награды, дворянская грамота, счета, записки, которые дедушка писал бабушке, когда она была его невестой.
Еще в «Шпоньке», описывая одну из тетушек невесты героя, Гоголь вспомнил о «вздохе осьмнадцатого столетия» и пожалел о нем. Теперь защемило сердце при виде покинутого жилья, ушедшего прошлого, невозвратимой жизни.
МАРИЯ ВАСИЛЬЕВНА ГОГОЛЬ (В ЗАМУЖЕСТВЕ ГРУШКОВСКАЯ).
ФЛИГЕЛЬ В ВАСИЛЬЕВКЕ ДО ВОССТАНОВЛЕНИЯ. (ВОССТАНОВЛЕН В 1984 г.)
Из этого чувства и родились «Старосветские помещики». Если ранее Гоголь требовал в посылках и письмах из Васильевки сведений о прошлом и таким образом самого прошлого, его сказок, вымыслов и преданий, то в этот раз он приехал на родину за настоящим и увез это настоящее в своем сердце.
В 1832 году Гоголь задержался в Васильевке ненадолго. Он просрочил свой отпуск и прибыл в Петербург глубокой осенью, когда в северной столице уже выпал снег и Нева замерзла.
В эту осень он привез из Васильевки своих сестер Анну и Лизу, чтобы определить их в институт, в котором преподавал. Сестрам пришла пора учиться, он решил, что учиться они должны в Петербурге. И хотя в Патриотический институт принимали лишь детей военных (точнее, дочерей военных, так как институт был женский), сестер Гоголя приняли, а через некоторое время перевели на казенный кошт. Подобные благодеяния оказывались только в исключительных случаях и с согласия шефствующей над институтом императрицы.
В следующий раз Гоголь навестил Васильевку в 1835 году. В 1835 году вышли в свет «Арабески» и «Миргород». Маменька, не стесняясь, называла Никошу в письмах гением (за что он сердился на нее), в Полтаве, в Миргороде, в Сорочинцах и в Диканьке его считали важной птицей, и полтавский почтмейстер более не рисковал распечатывать его почту.
В подорожной, которая была выдана Гоголю, значилось, что он адъюнкт-профессор, что сбивало с толку многих станционных смотрителей, ибо непонятное им слово «адъюнкт» сильно смахивало на «адъютанта». Кто знает, чьим адъютантом он мог быть — генерала или генерал-губернатора, а может, кого-нибудь из великих князей. Гоголь не очень старался разочаровывать стражей почтовых станций, хотя и не настаивал особенно на том, что он адъютант. Он скромно присаживался на лавку в прихожей, протягивал свою подорожную и осматривал картины на стенах, а то просил показать ему ближайшие строения, конюшню, спрашивал, сколько на станции лошадей, чем их кормят и т. д. Это внушало подозрение. Платье на нем было петербургское, одет по последней моде, да ехал с ним еще товарищ по Нежину, В. Пащенко, тоже вполне приличный господин.
По рассказу Пащенки, позже записанному биографом Гоголя В. И. Шенроком, Гоголь и он быстро входили в свои роли и, понимая, что их принимают не за тех, кто они есть, подыгрывали смотрителям. Пащенко даже в некоторых случаях заезжал вперед, старался опередить появление Гоголя на новой станции и намекал там, что ожидается важный чиновник, но держится он скромно, себя не выдает пустяками, ничего не требует, но в его портфеле очень важные полномочия. Смотрители верили, слово «адъюнкт» в подорожной делало свое дело, и приятели катили от Москвы до Полтавы безо всяких препятствий.
Так разыгралась на русских дорогах репетиция «Ревизора». «Ревизор» был написан в конце того же 1835 года, когда Гоголь, выпросивши у Пушкина сюжет комедии, духом выдал ее в свет. Конечно, это был не тот «Ревизор», который мы привыкли видеть, и даже не тот, который был представлен впервые на сцене Александринского театра в Петербурге 19 апреля 1836 года. В первых редакциях пьесы было гораздо больше подробностей, связанных с местами детства и юности Гоголя. Так, на стене в суде у Ляпкина-Тяпкина сушился табачок бакун, много слов и словечек из малороссийского быта звучало в речах героев. Да и Иван Александрович Хлестаков был еще Александром Васильевичем (отчество Гоголя), и ехал он не в Саратовскую губернию, в которой Гоголь никогда не бывал, а в соседнюю с Полтавской Екатеринославскую, то есть по тому пути, по которому не раз путешествовал и его автор.
А почтмейстер, Шпекин как две капли воды походил на полтавского почтмейстера, с которым у Гоголя была давняя вражда. Городничий в первой редакции комедии прямо говорил ему: распечатай и прочти. «Весьма может быть, что там какой-нибудь или донос содержится или, может быть, просто переписка. А если нет, то можно опять запечатать, — для этого есть разные глиняные формы, — или можно так отдать письмо — распечатанное...»
Сам Хлестаков в этой редакции очень напоминал его создателя в пору петербургской безвестности — с мечтами иметь платье и сапоги от лучшего петербургского портного и сапожника, кареты от Иохима (в доме Иохима — лучшего каретного мастера в столице — жил Гоголь в 1829 году), с хвастовством, что он знаком с посланниками, министрами и «бывает у князя Кочубея». Сосед Гоголей В. П. Кочубей был в то время канцлером Российской империи.
5
Минуло тринадцать лет. Все это время Гоголь лишь писал письма на родину, но не появлялся в отчем доме. Сюда вернулись, отучившись в Петербурге, его сестры, подросла и стала невестой младшая, Оленька, умерла, так и не найдя своего счастья, Мария, оставив после себя сына, племянника Гоголя, названного в его честь Николаем.
Матушка и сестры изредка выезжали в Полтаву или на богомолье в Киев и Воронеж, но основным их местопребыванием были все та же Васильевка и Кагарлык, где гостили они у дядюшки Андрея Андреевича Трощинского. Гоголь все эти годы помогал им, помогал по преимуществу советами, так как денег у него по-прежнему не было, мечта взять маменьку с собой, пристроить при себе и таким образом обеспечить ее старость так и осталась мечтой. Сестры, получившие высшее по тем временам образование, тоже глохли в глуши. Их знание языков и хороших манер не были нужны на конюшне, в кладовой, в поле.