По следам минувших эпидемий
Шрифт:
Добраться до Москвы поэту не удалось. Но его вынужденное пребывание в деревне оказалось весьма плодотворным и вошло в историю литературы под названием «Болдинская осень».
В 1831 году холера объявилась в Петербурге и буквально стала косить людей. Председатель холерного комитета профессор Московского университета М. Я. Мудров прибыл в столицу и распорядился открыть временные больницы. Однако вскоре сам пал жертвой болезни, заразившись во время вскрытия трупа. Карантинная застава на станции Ижора преграждала путь в столицу. Царское Село было оцеплено. Карантины, по словам Н. В. Гоголя, превратили эти 24 версты в дорогу от Петербурга до Камчатки. «Знаете ли, что я узнал на днях только? — писал он В. А. Жуковскому… — Но вы не поверите мне, назовете суевером. Что всему этому виною не кто другой,
В устройстве карантинов было много непродуманного и стеснительного без необходимости. Карантинные чиновники широко практиковали взяточничество, сокращая за определенную мзду время пребывания в карантине с двух недель до двух часов. В связи с прекращением подвоза съестных припасов цены на продукты неимоверно вздувались. Все это, по единодушному свидетельству современников, сеяло недоверие к распоряжениям администрации.
21 июня 1831 года среди населения столицы распространился ропот на врачей, якобы отравляющих простой народ. Один из пунктов вышеупомянутого наставления Министерства внутренних дел предписывал иметь при себе в целях предохранения от холеры «скляночку с раствором хлористой соды или уксусом, которым чаще потирать руки и около носа, кроме сего носить в кармане сухую хлористую известь, зашитую в полотняную сумочку». От болезни это, естественно, не спасало, зато подозрительно настроенная толпа заставляла ревностных исполнителей этого пункта съедать найденные у них порошки в доказательство того, что это не яд и что они не замышляют ничего преступного. Один из свидетелей смутного времени вспоминал, что в «грязном, тесном и смрадном переулке на Сенной площади была устроена центральная холерная больница, в которую полиция всех заболевших холерою в домах свозила насильно против их воли и желания, что и послужило поводом к серьезному волнению народа на Сенной площади, которое кончилось тем, что больницу разбили, больных вынесли на кроватях на площадь, доктора, фельдшера и аптекаря убили и прислугу разогнали».
Искры петербургского бунта быстро разлетелись по окрестным губерниям. Слухи о том, что холеры нет, а есть отрава, вызвали многочисленные народные волнения. Одним из самых трагических по жестокости и последствиям надо считать восстание, вошедшее в историю как бунт новгородских военных поселян.
Во время третьей пандемии холера проникла далеко на север — до Архангельска, на Кольский полуостров и в Сибирь. Пик заболеваний отмечен в 1848 году — 1772439 случаев, причем 690150 — смертельных. Удивляться такой высокой смертности не приходится, так как эффективных методов лечения и профилактики по-прежнему не было. Воспоминания писательницы Е. Н. Водовозовой дают наглядную картину применявшихся в то время для борьбы с болезнью способов:
«Еще усопший отец лежал на столе, когда холера уложила в постель двух моих старших сестер, из которых одной было 19, а другой 18 лет, и их хоронили одну за другой. Затем в три последующие недели холера унесла еще четырех детей из нашей семьи. Итак, в продолжение месяца с небольшим у нас было семь покойников… Очень вероятно, что развитию холеры в нашем доме и тому, что она приняла у нас такой угрожающий характер, помогло то, что за детьми в те времена был вообще весьма плохой уход… Мы свободно сообщались с заболевшими, вбегали в их комнаты, входили к покойникам.
…Наш доктор практиковал у нас такой способ: из постели вынимали перины и подушки, а больного, обернутого в одни простыни, клали на раму кровати, затянутую грубым полотном. Сверху больного укрывали множеством нагретых одеял и перин, в ноги по бокам его клали бутылки с кипятком, крепко закупоренные и обернутые в тряпку, а под кроватью в огромном медном тазу лежал раскаленный кирпич, который то и дело поливали кипящей водою с уксусом. Таким образом, больной вдыхал горячий уксусный пар, который вместе с теплыми покрышками должен был согревать его холодеющее тело».
В дневнике В. Ф. Одоевского от 6 февраля 1863 года имеется следующая любопытная запись: «Рассказывали мне действительно бывшее распоряжение графа Панина во время холеры: семейным людям выдавать на месяц по полфунту чая; солидным и хорошего поведения — набрюшники; отличным заслуженным чиновникам — фуфайки… Всего смешнее официальная сторона дела: стали представлять чиновников к полуфунту чая, к набрюшнику, к фуфайке, и это как награда вносилось в формулярные списки».
Холера так часто совершала опустошительные набеги, что в деревнях нередко от них вели отсчет времени. «Земля наша какая — вы сами изволите знать: глина, бугры, да и то, видно, прогневили мы бога, вот уже с холеры, почитай, хлеба не родит» (Л. Н. Толстой. «Утро помещика»). «В первую холеру я с папенькой вашим в ростепель в Москву ездил, с тех пор и мозжит», «Это я, должно быть, в те поры простудился, как в первый холерный год рекрутов в губернию сдавать возил» (М. Е. Салтыков-Щедрин. «Благонамеренные речи»).
Колоритные зарисовки холерных бедствий имеются в книге «Мои скитания» (1928) В. А. Гиляровского — человека на редкость интересной и сложной судьбы. В этой автобиографической повести он вспоминает, как в Рыбинске с половины лета разыгралась холера среди грузчиков хлеба. Люди умирали и на улицах, и на пристанях, ломовики зарабатывали огромные деньги, перевозя трупы днем на кладбище и ночью на берег Волги, к лодкам, на которых возили их за Волгу и там хоронили в песках и тальниках.
Вот бурлаки тянут расшиву, а встречное течение мешает им, и они, подбадривая себя, заводят звонкую песню. А с песчаного обрывистого яра мальчишки дразнят их, выкрикивая: «Аравушка! аравушка, обсери берега!» Старые бурлаки не обижались, и никакого внимания на них.
«Что верно, то верно, время, холерное!» — отмечает Гиляровский. Смертность среди бурлаков была очень высокой — условия их труда способствовали распространению инфекции, а никакой медицинской помощи они не получали:
«— Н-да! Ишь ты, какая моровая язва пришла.
— Рыбаки сказывали, что в Рыбне не судом народ валит. Холера, говорят.
— И допрежь бывала она… Всяко видали… По всей Волге могилы-то бурлацкие. Взять Ширмокшанский перекат… Там, бывало, десятками в одну яму валили…
Молодой вятский парень, сзади меня уже не раз бегавший в кусты, бледный и позеленевший, со стоном упал… Отцепили ему на ходу лямку — молча обошли лежачего».
Эпидемия холеры девяностых годов прошлого века была полна трагическими событиями. Этому в немалой мере способствовал жестокий голод вследствие неурожая, который в официальных кругах мягко называли недородом. В связи с этим широкое распространение получило следующее четверостишие:
Вот мчится тройка удалая —Чума, холера, недород,А впрочем, приняты все меры,Пусть не волнуется народ.Н.С. Лесков писал: «Когда летом 1892 года, в самом конце девятнадцатого века, появилась в нашей стране холера, немедленно же появилось и разномыслие, что надо делать. Врачи говорили, что надо убить запятую, [13] а народ думал, что надо убить врачей. Следует добавить, что народ не только так «думал», но он пробовал и приводить это в действие. Несколько врачей, старавшихся убить запятую для лучшей пользы делу, были сами убиты».
13
Возбудитель холеры по форме напоминает запятую.
Недовольство «дезинфекционной напастью» нередко выливалось в массовые волнения. На протяжении XIX века царское правительство всегда искало и усматривало в возмущениях народа политическую подоплеку. А. Ф. Кони вспоминает, как отреагировала императрица Мария Федоровна на сообщение о беспорядках в Хвалынске: «Да, да, Молчанов — как это ужасно! Особливо если знаешь, что все это политические происки нигилистов». Ему так и не удалось убедить царицу, что причиной холерных бунтов было полное непонимание народными массами сущности болезни, необходимости профилактических мер, а основной причиной недоверия к врачам как представителям власти были, конечно, крайне тяжелые социальные условия.