По следам ветра
Шрифт:
— Весной? Отлично! А в каком именно месяце?
На подобный вопрос Василий Павлович мог, конечно, только пожать плечами. Да и какое это может иметь значение, тем более для моего дяди-метеоролога?!
К счастью, он оставил Кратова в покое. А меня — в полнейшем недоумении; зачем понадобились ему и эти стихи и время гибели корабля? Что он, водолазом собирается стать на старости лет? Да ни в какую экспедицию его тетя Капа и не пустит…
Целые дни мы занимались обработкой своих находок. Это оказалось очень кропотливой работой. Каждый
В полдень мы убирали все эти древности со стола, дежурные притаскивали из кухни громадное ведро окрошки и таз жареных бычков, и начинался обед. Завершали мы его обычно арбузами: по половинке на брата. А потом снова до вечера корпели над черепками и гвоздиками.
Особенно тщательному анализу подвергались неповрежденные амфоры. Их не только фотографировали, зарисовывали, описывали. Надо было по возможности разузнать, что же в них везли. В одной из амфор чудом сохранилось несколько тонких косточек. В них хранили рыбу, вероятно, селедку, которой и тогда уже славилась Керчь — Пантикапей.
В торжественной обстановке была наконец открыта и запечатанная амфора, не дававшая нам покою.
Когда из нее вытащили засмоленную пробку, раздалось негромкое шипение и свист, словно и впрямь вырывался на свободу какой-то таинственный дух.
Василий Павлович осторожно наклонил амфору и вылил из нее в мензурку немного темной, густой жидкости с довольно резким, но приятным запахом.
— Да это же вино! — воскликнул, принюхиваясь профессор. — Несомненно, виноградное вино.
— Подумать только! — ахнула Наташа, — И ему две тысячи лет!
У нас загорелись глаза: вот бы попробовать этого вина! Ведь говорят, оно с годами становится лучше. А такого старого вина не найдется ни в одном погребе мира, Но, конечно, из этой затеи ничего не вышло. Он не дал нам попробовать самого старого вина на земле. А наследующий день принес какую-то бумажку и, размахивая ею, сказал:
— Вот вам анализ этого винца. Оно превратилось в чистейший уксус. Представляю, какие бы вы скорчили рожи, если бы хлебнули его!
Дня через два после лекции я наведался к своим родичам. Тетя Капа обрадовалась и сразу захлопотала на кухне.
— А где же дядя Илья? — полюбопытствовал я. — Разве он и вечерами работает?
Собственно, из-за него-то я и пришел. Надо же разузнать, зачем понадобились ему стихи.
Тетя Капа таинственно кивнула на плотно закрытую дверь в соседнюю комнату.
— Дома, — прошептала она. — Только никого видеть не хочет. Обложился бумагами, книжками и сидит третий вечер.
Наверное, его загадочные занятия как-то связаны с докладом Кратова. Но как, с какой стороны?
Беспокоить дядю я не решился, однако перед самым моим уходом он сам вдруг выглянул из двери и спросил:
— Ты еще здесь? Сколько узлов делали греческие корабли?
— Узлов?
— Ну да. Ты что, не знаешь морской меры скорости?
— Знаю… Но греки не мерили скорость в узлах.
— Неважно! — рассердился он. — Какая у них была скорость?
Я что-то промычал.
— Не знаешь? Ну конечно! Чему вас только учат! Ладно, иди, завтра сам позвоню твоему профессору.
Зачем ему теперь понадобилась скорость греческих кораблей? Да ее никто, пожалуй, не знает, не только я. Ведь неизвестно еще толком, как эти корабли были устроены.
Дядюшка интриговал меня все больше и больше. Но того, чем поразил он всех нас ещё через два дня, я никак не мог от него ожидать.
Дядя неожиданно появился у нас на базе вскоре после обеда. Меня прежде всего удивил его торжественный вид: черный костюм, черный галстук, ботинки ослепительно начищены, словно на парад собрался. Под мышкой он держал большой круглый футляр, тоже черный, вроде тех, в каких архитекторы носят проекты и разные чертежи.
Не обращая на нас внимания, дядя направился прямо к профессору и поздоровался с ним, как со старым хорошим знакомым.
— Прошу извинить, что отрываю вас от трудов, — сказал он важно, — но у меня к вам дело, не терпящее отлагательства, и, надеюсь, существенное для науки.
— Конечно, прошу вас, уважаемый Илья Александрович, проходите.
Мой дядя между тем неторопливо подошел к столу, на котором мы сортировали черепки, и по-хозяйски сказал:
— Молодые люди, освободите-ка нам один уголок. Мне здесь надо карты разложить.
Его просьбу послушно выполнили. Он вынул из своего черного футляра большой сверток бумаг и разложил на столе вычерченную от руки карту той части Черного моря, что прилегает к Керченскому проливу. Уголки ее, чтобы не загибались, дядя аккуратно приколол кнопками.
— Какая превосходная карта! — воскликнул Кратов. — Ваша работа, Илья Александрович?
— Моя.
— Вы настоящий художник!..
Было видно, что и наш начальник совершенно не понимает, что означает появление Метеоролога с этой картой. А дядя, как назло, молчал, словно давал нам время как следует полюбоваться своим произведением.
Кратов с недоумением склонился над картой. Несколько минут он рассматривал ее, питом спросил:
— Скажите, Илья Александрович, а это что за линия?
— Эта? Вы сразу схватили суть, профессор! — радостным тоном ответил мой великолепный дядюшка. — Это я проложил курс вашего корабля.
— Нашего?
— Ну, древнегреческого, я оговорился, простите.
Тут все мы немедленно окружили стол, заглядывая через плечи Василия Павловича.
Через всю карту от места гибели корабля возле банки Марии Магдалины к берегам Крыма тянулась извилистая пунктирная линия. Дядюшка нанес путь затонувшего корабля так уверенно, словно сам был его капитаном две тысячи лет назад!